Красинский, Сигизмунд

— один из величайших поэтов польских. Род. 19 февраля 1812 г. в Париже и ум. там же 23 февраля 1859 г. При жизни скрывал свое авторство и был известен, под данным ему критиком Ю. Клячкою наименованием le po è te anonyme de la Pologne. Отец его, наполеоновский генерал Викентий К., после отречения Наполеона в Фонтенбло, привел из Франции польские полки на родину, под Российскую державу. Здесь они сделались зародышем польского войска в Царстве Польском. Викентий К. достиг высоких чинов, так что по смерти наместника Паскевича (1856) он был временно исправляющим его должность. Он сделался весьма непопулярным лицом в Варшаве, за то, что поддерживал на сейме польском правительство. Озлобление против него особенно усилилось в 1828 г., когда в сеймовом суде над политическими заговорщиками он один подал голос за осуждение подсудимых. В 1829 г. умер председатель этого суда, воевода Белинский. На похороны его явились все студенты варшавского университета, оставив опустевшие аудитории. Примеру товарищей не последовал один только 17-тилетний Сигизмунд К., отправившийся на лекции по приказанию отца, за что на следующий день товарищи сорвали с него нашивки и вытолкали его из аудитории. Таким образом, сын пострадал безвинно за отца, к которому был сердечно привязан, несмотря на полное несходство в темпераментах. Но, претерпевая обиду за отца, сын был преисполнен того самого чувства, которое внушило товарищам их жестокий по отношению к нему поступок. Оскорбление Сигизмунда К. его товарищами в 1829 г. имело решающее влияние на весь ход его жизни. Генерал К. отправил его за границу. Сын был послушен отцу в частной жизни, по воле отца не принял никакого участия в польском мятеже 1830-31 г., но положительно отказался от занятия в России какого бы то ни было официального звания, к получению которого естественно вели его знатное происхождение и богатство отца. В 1833 г. он был потребован в С.-Петербург и представлялся при дворе, но слабость его сложения и опасная глазная болезнь, угрожавшая ему слепотой, имели то последствие, что он был отпущен лечиться за границу. Единственным подходящим для него занятием были поэзия и писательство; но так как то, что он писал, было, по обстоятельствам того времени, нецензурно, то он и должен был обречь себя на неизвестность и издавать свои произведения под чужими именами, например — под именами заграничных приятелей. Мать К., урожденная княжна Радзивилл, умерла, когда он был еще ребенком. Генерал К., по своим литературным вкусам, был чистый классик; в гостиной его собирались литераторы этого направления. Но в двадцатых годах уже расцветал романтизм, в ходу были первые опыты Мицкевича, большое распространение получили романы Вальтер Скотта, с подражаний которому Сигизмунд К. и начал свою литературную деятельность. В Женеве, в 1830 г., а потом в Риме он сблизился с Мицкевичем. Первым крупным и оригинальным его произведением была напечатанная во Франкфурте-на-Майне в 1834 г. "Небожественная комедия", одно из замечательнейших созданий не только в польской, но и в общеевропейской литературе. Комедией названо оно по примеру Данте, к которому автор питал глубокое благоговение и на которого походил во многих отношениях, даже и по особенностям своего таланта. Прилагательное "Небожественная", данное для противопоставления Дантовской "Божественной", имеет тот смысл, что поэма изображает не загробную жизнь людей, но земную, т. е. современное европейское общество, печальное и ужасающее как ад, представляющее собою борьбу двух элементов. С одной стороны, мы видим отжившее, вымирающее официальное общество, которое выдохлось и изверилось; в нем нет идеалов, а господствует одна условная ложь. С другой стороны, поднимается социальный вопрос, грубая и голодная чернь требует равенства в пользовании всеми благами жизни и властью. Борьба происходит в неведомом крае и государстве. Центральными представителями двух противоположных направлений являются граф Генрих и Панкратий. Граф Генрих воплощает в себе все аристократические предания и культуру прошлого, но только как поэт, человек одного лишь воображения, не верующий в жизненность своих идей, не ищущий правды. Он гоняется за впечатлениями, играет роль. Над ним произносят слова окончательного осуждения: будь проклят за то, что ты возлюбил только себя и свои мечтания. Противник его Панкратий — тип сухого, безжалостного и прямолинейного революционера-теоретика. Правды нет ни на одной стороне, ни одной из них автор не сочувствует. После взятия штурмом последней твердыни старого порядка граф Генрих кидается в пропасть; Панкратий торжествует победу, но его одолевает сознание бессилия что-нибудь на развалинах создать, свою утопию осуществить. Пред ним является в видении образ Христа, и он сам умирает, произнося слова Юлиана Отступника: Galilaee, vicisti. Развязка эта не пессимистическая: поэт убежден в окончательном торжестве добра, но неизвестны ни время, ни путь, которым оно будет достигнуто. "Небожественная комедия" есть произведение символическое, написанное с необычайным художественным мастерством, обнаруживающее способность изображать пластически живые лица, начерченные немногими штрихами, гениально самоуверенной рукой. Дальнейший ход развития таланта К. прямо противоположен тому, который замечается даже у крупных писателей, начинавших с воспроизведения ближайшей окружающей их действительности и затем от своего национального восходивших к общечеловеческим идеалам. Он начал с видения западно-европейского будущего, вскрыл и изобразил затаенный всюду социальный вопрос, но затем целиком поглощается своим национальным вопросом и над ним одним только и работает. Переход на национальную почву составляет его драматизированная поэма "Иридион" (П., 1836), воспроизводящая художественно один момент из жизни кесарского Рима, в царствование Гелиогобала, но в сущности разрабатывающая вопрос тождественный с тем, какой лежал в основе "Конрада Валленрода" Мицкевича, только совсем иначе решаемый. Литовец Конрад Валленрод, из ненависти и мести к Тевтонскому ордену и к немцам, вступает в орден, делается великим магистром и истребляет врагов, насилуя свои добрые, человеческие чувства и губя свою душу при исполнении коварного замысла, представляемого как верх патриотизма. Такие же чувства ненависти и мести питает по отношению к "вечному городу" знатный грек Иридион, и за угнетенную свободу своей родины, и как породненный с морскими норманскими викингами по своей матери, бывшей жрице Одина. Иридион подчиняет своему влиянию безумного и злого Гелиогобала, внушая ему, что нужно подавить староримский дух, сжечь и уничтожить город и перенести свое владычество на родной ему Восток. Иридион располагает полчищами наемных варваров, ватагами гладиаторов; он предполагает увлечь за собою, на погибель города, жестоко преследуемых императорами христиан. В момент катастрофы предприятие Иридиона, однако, рушится, потому что ему не удалось произвести в катакомбах между христианами раскол. Его преодолел епископ Виктор, внушивший пастве, что христиане обязаны переносить зло, не ненавидя, а любя преследующих. Остатки представителей староримской доблести столпились вокруг Александра Севера; Гелиогобал убит, сам Иридион намерен покончить с собою, кидаясь в пылающий костер, когда подле него является и увлекает его с собою таинственный его наставник и товарищ Массинисса, лицо символическое, олицетворение духа бесконечного отрицания — отрицания как римского владычества, так и господства Христа. Массинисса обещал Иридиону, что он даст ему посмотреть на полный упадок ненавистного Рима: Иридион спит целых шестнадцать веков, затем пробуждается и видит жалкий Рим последних дней папского владычества, полную мерзость запустения. Хотя Рим пал, но миром продолжает править могучее зло, слепая сила. Над Иридионом совершается суд: его прегрешения ему прощены из-за любви его к Элладе, но его заставляют воплотиться вторично и жить, страдая, любя и никого не ненавидя. Его шлют совершить этот подвиг в страну могил и крестов. Страна эта не названа, но подразумевается, что это родина поэта. В самом конце произведения запрятана основная его мысль, патриотическая и христианская, составляющая решительный шаг вперед после Валленрода. Немногие ее уразумели на первых порах, потому что умы соотечественников поэта увлечены были совсем в другую сторону. То было время самое мрачное, самое бесплодное для польской народности. Мысль о восстановлении политического бытия Польши, подавленная с 1831 г. в державах тройственного священного союза, переселилась на запад и свила себе гнездо в Париже, где сосредоточилось польское выходство, политиканствующее, раздробленное на враждебные партии и продолжавшее бороться, посредством высылаемых на родину тайных эмиссаров и посредством деятельного участия во всех революционных вспышках европейских, где бы они ни проявились. В этих подземных работах одерживали обыкновенно верх крайние демагоги, проповедывавшие крестьянское движение, передел имуществ и истребление помещиков. Спасаясь от политиканства, Мицкевич уединился от людей, погрузился в воспоминания юности и написал (1834) "Пана Тадеуша". Но и Мицкевич не освободился от овладевших его современниками иллюзий о близости политического восстановления Польши. Изверившись в земные средства, он уверовал в чудесные, впал в грубый мистицизм, пристал к религиозной секте А. Товянского. Особенность умственного склада К. была та, что он к мистике вовсе не был способен: он был поэт-метафизик на строго-философской подкладке, хотя и думающий образами, но критически их анализирующий до последних корней и более всего озабоченный тем, как бы свои теплые верования и интуиции рационально обосновывать и демонстрировать. Чем ниже пала его родина, тем он был больше к ней привязан. Он непоколебимо верил в великое назначение своего народа, в его богоизбранность — иными словами он был мессианист, настроенный по отношению к своему народу точно так, как были настроены по отношению к своей народности, но с другой точки зрения, старейшие московские славянофилы, Хомяков и Аксаковы. Подобно им, К. проникся тогдашними философскими течениями, усвоил себе философию Гегеля. Из польских философов он наиболее позаимствовал от своего друга, познанского писателя Августа Ценковского ("Prolegomena zur Historiosophie", Берл. 1838). Философия как его, так и московских славянофилов была религиозная, притом христианская, допускающая Бога только личного. "Пантеизм Спинозы", писал он (1836), "тоже, что атеизм, душа — что-то в роде электричества; есть вечность силы, но нет вечности мысли; до таких отчаяний додумались и древние индусы". Но эта религиозность у К. не чужда свободомыслия: она предполагает, что и сам римский католицизм может изменяться и совершенствоваться, что после периодов первенствования Отца и Сына наступит период св. Духа, что после церкви св. Петра и церкви св. Павла будет церковь св. Иоанна ("Три мысли Лигензы", 1840). Ничего не ожидая от западной Европы, сознав, притом, тщету политических работ своих земляков и бесповоротно осудив их за нравственную недоброкачественность употребляемых ими средств, К. не перестал верить в политическое воскресение своего отечества, отодвинув патриотический идеал в неопределимую бесконечную даль будущего. Конечно, он заблуждался, как заблуждались и московские славянофилы, когда, превознося чрез меру прошлое свой родины, они усматривали уже в этом прошлом все черты искомого будущего, и, поэтизируя свой народ, воображали его народом богоизбранным, для великих дел предназначенным. Но такое отожествление прошлого с идеальным желаемым было для К. источником увлечения, искреннего и притом в высшей степени активного. Оно вело не к квиетизму, а к немедленному нравственному перерождению. Для блага национальности, в свойственном христианству духе национального аскетизма; оно проповедывало не движение массами, но перевоспитание себя каждым человеком, терпение, бесконечное страдание и любовь. Последнее из крупных произведений К. было написано в этом духе; оно начато в Италии на берегах озера Комо (1840), кончено в Ницце (1843) и озаглавлено "Przedswit" ("Рассвет"). Не следует судить о нем с точки зрения чистого искусства, которое не допускает, чтобы философия писалась стихами, не признает так называемой дидактической поэзии, предполагая, что достоинство поэтического произведения умаляется, коль скоро оно резко тенденциозно. Все произведения К. весьма и насквозь тенденциозны, все они внушены и проникнуты высоко этическим чувством патриотизма. В основе их лежат этические вопросы, стремление к тому, чего еще нет, но что должно быть и неминуемо будет. Бывают, однако, в всемирной поэзии и великие произведения тенденциозные, изображающие цельные мировоззрения их создателей — например "Divina Comedia". К. — не подражатель, но он идет по стопам Данта. И у него есть своя Беатриче (графиня Дельфина Потоцкая, жена недостойного мужа, исстрадавшаяся и привлекшая К. к себе по сочувствию к ее страданиям). С нею К. переживает минуты, когда пред ними проносится ряд видений прошлого, настоящего и будущего. При передаче этих видений бывший драматург преобразился в могучего первоклассного лирика, от жгучего негодования переходящего к возвышеннейшему экстазу. Хотя, кончая "Рассвет", К. выразил в нем, что он кладет арфу ("пропадите мои песни, встаньте мои дела"), но сила обстоятельств заставила его принять участие в современных делах единственным орудием, которое было в его распоряжении — песнью. Эта песнь направлена была к укрощению безумных попыток польской эмиграции на повстание, подготовлявшееся в 1845 и 1 8 46 г. Оно должно было вспыхнуть в Познани и Галиции, а потом распространиться и на Россию, причем агитаторы мечтали поставить его на социальную почву, т. е. поднять крестьян на помещиков. К. написал "Псалмы будущего: Веры, Надежды и Любви" (1845), направленные против затеваемого предприятия. Эти "псалмы" вызвали едкое поэтическое послание: "К автору трех псалмов", его ближайшего друга Юлия Словацкого. Оба поэта сошлись в Риме в 1836 г., подружились, сообщили друг другу планы своих будущих работ и ратовали друг за друга против критиков. Вместе с Мицкевичем они образовали ту яркую троицу первоклассных светил, которой была ознаменована в польской поэзии середина XIX в. Словацкий был исключительно поэт, одаренный необычайно кипучим воображением и крайне пылкий; он издевался в своем послании над слабонервностью "шляхетского сына, который пугается крови и которому приснилось Запорожье" ("Не думай, чтобы мысль Божия приходила только с ангелами: порою Бог рождает ее и в крови")" Прежде чем эти стихи, разобщившие на веки бывших друзей, были опубликованы (они напечатаны только в 1848 г.), уже судьба решила, кто из спорщиков прав. В феврале 1846 г. в Познани движение было мгновенно прекращено, но в Галиции оно было подавлено при содействии крестьян, к которым обратилось австрийское правительство, после жестокой и кровопролитной расправы крестьян с безвинными, по большей части, помещиками. Кровопролития в Галиции и занятие вольного города Кракова австрийскими войсками надломили сразу Красинского и нравственно, и физически. Он вдруг постарел, осунулся и последние 13 лет почти беспрерывно проболел, страдая сердцем, нервами и глазами. В Риме в 1848 г. он выхлопотал приехавшему туда Мицкевичу свидание с папой Пием IX. Во время общественной суматохи, последовавшей за февральской революцией, Красинский с необычайной проницательностью оценил устойчивость Австрии и необходимость ее поддерживать; он строго осуждал своих земляков, поступивших на службу к мадьярам (Дембинский и Бем). До конца своей страдальческой жизни он был верен своему девизу: sperare contra spem. Уступая просьбам отца своего, К. женился в 1843 на графине Елизавете Браницкой, от которой оставил потомство. Только тремя месяцами он пережил своего отца, скончавшегося в ноябре 1858 года. Лучшее и полнейшее сочинение о К. написано проф. краковского университета Станиславом Тарновским, породнившимся с ним чрез свою жену, урожденную Браницкую. Заглавие этого сочинения — "Zygmunt Krasiński" (Краков, 1892).