(Мирра, также Мария, Александровна, по мужу Жибер) — талантливая поэтесса (1869—1905), дочь известного ученого и адвоката А. В. Л. (см.). Училась в московском Александровском институте и уже тогда обращала на себя внимание поэтическим дарованием. Несколько ее стихотворений были изданы отдельной брошюрой (М., 1888). С 1889 г. она стала печатать свои стихотворения в "Севере", "Художнике", "Всемирной Иллюстрации", "Русском Обозрении", "Сев. Вестн.", "Неделе", "Ниве" и др. В 1896 г. выпустила первый сборник (М., 1896), за которым в 1898 г. (М.) последовал 2-ой том; в 1900 г. (СПб.) вышел 3-ий том, в 1903 г. (СПб.) — 4-ый, в 1905 г. — 5-ый. Первые 2 тома в 1900 г. вышли 2-м изд. В 1897 г. Л. за 1 том получила половинную Пушкинскую премию; в 1905 г., уже после ее смерти, половинная премия присуждена академией за 5-ый том. С легкой руки Бальмонта, за Л. установилась кличка "русской Сафо", совершенно правильно определяющая основной характер ее поэзии, весь пафос которой ушел на воспевание любви. По силе таланта — Л. одна из самых выдающихся русских поэтесс. Стих ее изящен, гармоничен, легок, образы всегда ярки и колоритны, настроение ясное, язык пластичен. По времени появления первого сборника стихов Л., чуждых всяких "гражданских" нот и по своему содержанию демонстративно порывавших всякие связи с "идейной" поэзией, молодую поэтессу причислили к декадентству. Это — ошибка: у Л. лучшего периода ее творчества нет и тени той расслабленности, нервной разбитости, вычурности и вообще болезненности и экстравагантности, которые органически связаны с понятием о подлинном декадентстве. Л., напротив того, полна сил, страстно хочет жить и наслаждаться и отдается своим порывам со всей полнотой напряженного чувства. Теперь, когда на литературную жизнь 1890-х годов можно взглянуть с точки зрения исторической, следует, как это уже сделано по отношению к Бальмонту (см.), установить тесную, органическую связь жизнерадостности Л. с другим движением. Несмотря на разницу содержания, в общей приподнятости поэзии Л. психологически несомненно сказался тот же прилив общественной бодрости, который выразился в смелом вызове марксизма. Л. знать не хочет того нытья, которым характеризуется полоса 80-х гг. "Смело в даль я гляжу" — заявляет молодая дебютантка. В ней кипит жажда счастья, она готова за него бороться, не сомневается, что его достигнет, и в упоении повторяет: "я верю вам, грезы, весенние грезы". Но, психологически совпадая с приливом общественной бодрости середины 90-х гг., настроение Л. совершенно чуждо общественных интересов. Представления поэтессы о цели и задачах жизни совершенно восточные; всю силу своего порыва и жажды жизни она направила исключительно в сторону любви. Она говорила с полной откровенностью о "желаньях души огневой", о "страсти бешеной" и т. п., но прямота и своеобразная наивность, с которой она создавала апофеоз страсти, придавала ему большую прелесть. Упоением первых восторгов любви скрашивалась избитость мотивов сборника (весна, луна, сирень, лобзания милого, счастье взаимности, сладость первых ласк и т. д.). В эротизме Л. следует различить три периода. Если и в первом сборнике попадаются вещи прямо циничные, то общую окраску ему, все-таки, сообщала наивная грациозность; "сладостные песни любви" были, притом, посвящены мужу поэтессы за то, что он доставил ей "счастье и радость". С выходом 2-го сборника застенчивая окраска юных восторгов исчезает. Чувства певицы приобретают исключительно-знойный характер. "Это счастье — сладострастье": вот основной мотив 2-го сборника. Все в жизни исчезает перед жаждой однотонно понятой любви и с полной откровенностью поэтесса сообщает, в чем ее идеал: "Кто счастья ждет, кто — просит славы, кто — ищет почестей и битв, кто — жаждет бешеной забавы, кто — умиления молитв. А я — все ложные виденья, как вздорный бред угасших дней, отдам за негу пробужденья, о, друг мой, на груди твоей". Характеризуя свои песни любви, она ставит рядом эпитеты "мой жгучий, мой женственный стих" — и убеждена, что глубина чувства все оправдывает. Рядом со жгучестью, в светлое настроение поэтессы начинает прокрадываться и нечто иное. Если раньше она восклицала: "Солнца, дайте мне солнца", то теперь она заявляет: "Мне мил и солнца луч приветный и шорох тайн манит меня". Ее начинает привлекать к себе страдание; на заглавном листе второго сборника выставляется эпиграф "amori et dolori ", а в стихотворении "Моим собратьям" ставится даже такой тезис: "поэты — носители света, основы великого зданья. Уделом поэта и было и будет — страданье". Чем дальше, тем светлое настроение Л. все более исчезает. С III-м сборником она вступает в последний фазис,где тени уже гораздо больше, чем света. Общий тон поэзии Л. теперь уже нерадостный; очень много говорится о страданиях, бессилии, смерти. Прежняя простота и ясность сменяется вычурностью. Сюжеты становятся все изысканнее. В III-м сборнике обращают на себя внимание две "драматические поэмы": "На пути к Востоку" и "Ванделин". В первой чyвcтвyeтcя прежняя жгучесть чувств поэтессы; в "Ванделине" всецело господствуют "больные сны". В символической борьбе между жизнерадостной красотой Принца Махровых Роз и продуктом туманной мечты — таинственным призраком грустящего рыцаря Ванделина — побеждает бесплотная красота последнего. Вышедшие незадолго до смерти Л. IV и V сборники ее произведений ничего не прибавили к известности поэтессы. Утратив свежесть чувства, Л. ударилась в средневековую чертовщину, в мир ведьм, культ сатаны и т. д. Чисто лирических пьес мало; значительную часть обоих сборников занимают неудачные средневековые драмы. От прежней жизнерадостности здесь уже почти ничего не осталось. Она сменилась диаметрально-противоположным стремлением к мистике; теперь Л. определяет себя так: "моя душа — живое отраженье о небесах тоскующей земли". Но мистика совершенно не шла к ясному поэтическому темпераменту Л. Явно чувствовалась душевная надломленность, потеря жизненной цели. Трудно удержаться от предположения, что помещенное еще в III-м сборнике стихотворение: "я хочу умереть молодой, золотой закатиться звездой, облететь неувядшим цветком. Я хочу умереть молодой... Пусть не меркнет огонь до конца, и останется память о той, что для жизни будила сердца" — было не просто литературным произведением, а ясно-сознанной пророческой эпитафией.

С. Венгеров.