— известный русский писатель и общественный деятель, князь. Род. в Москве, 30 июля 1803 года, и был последним представителем одной из старейших ветвей рода Рюриковичей, происходя по прямой линии от князя черниговского Михаила Всеволодовича, замученного в 1246 году в Орде и причтенного к лику святых. Окончив курс в благородном пансионе при московском университете сотрудничал в "Вестнике Европы ", а затем, сблизившись с Грибоедовым и Кюхельбекером, издавал в 1824-1825 гг., альманах "Мнемозина". В 1826 г. поступил на службу в ведомство иностранных исповеданий; редактировал "Журнал Министерства Внутренних дел". В 1846 г. был назначен помощником директора Императорской публичной библиотеки и директором Румянцевского музея. С переводом в 1861 году музея в Москву, назначен сенатором московских департаментов сената и состоял первоприсутствующим 8 департамента. Скончался 27 февраля 1869 г. и погребен на кладбище Донского монастыря. Человек самого разностороннего и глубокого образования, вдумчивый и восприимчивый мыслитель, талантливый и оригинальный писатель, О. чутко отзывался на все явления современной ему научной и общественной жизни. Влияние университетского пансиона, руководимого замечательным по своему гуманному направлению педагогом, Прокоповичем-Антонским, и лекции горячего последователя Шеллинга, молодого профессора Павлова, сказались в тех взглядах, с которыми вступил О. в жизнь, не изменив им затем ни в чем существенном. Искание во всем и прежде всего правды ("Ложь в искусстве, ложь в науке и ложь в жизни — писал он в свои преклонные годы — были всегда и моими врагами, и моими мучителями: всюду я преследовал их и всюду они меня преследовали"), уважение к человеческому достоинству и душевной свободе, проповедь снисхождения и деятельной любви к людям, восторженная преданность науке и стремление всесторонне вникнуть в организм духовной и физической природы отдельного человека и целого общества — вот характерные черты его произведений и его образа действий. Они проявляются уже в его первых литературных опытах — в полемике с Булгариным, в письмах к "Лужницкому старцу", в "Стариках", где в прозрачной и ядовитой аллегории выставляются жалкие и отрицательные стороны служебной и общественной жизни — и красной нитью проходят через все собрание его сочинений, изданное в трех томах в 1844 году и с тех пор целиком не повторенное; в нем О. является не только как занимательный повествователь или, по его собственному выражению, сказочник, но и как научный мыслитель и популяризатор нравственно-философских, экономических и естественноисторических учений. Зорко следя за открытиями в науке и за новыми теориями, он, в той или другой форме, знакомит с ними своих читателей. Его язык — живой и образный, иногда слишком богатый сравнениями и метафорами — в передаче сложных и отвлеченных понятий очень определителен и ясен. В нем почти постоянно слышится подмеченный Белинским "беспокойный и страстный юмор", а некоторые страницы напоминают блестящие ораторские приемы. Главное место среди сочинений О. принадлежит, бесспорно, "Русским ночам" — философской беседе между несколькими молодыми людьми, в которую вплетены, для иллюстрации высказываемых ими положений, рассказы и повести, отражающие в себе задушевные мысли, надежды, симпатии и антипатии автора. Так например рассказы: "Последнее самоубийство" и "Город без имени" представляют, на фантастической подкладке, строго и последовательно до конца доведенный закон Мальтуса о возрастании населения в геометрической прогрессии, а произведений природы — в арифметической, со всеми из этого последствиями, и теорию Бентама, кладущую в основание всех человеческих действий исключительно начало полезного, как цель и как движущую силу. Лишенная внутреннего содержания, замкнутая в лицемерную условность светская жизнь находит себе живую и яркую оценку в "Насмешке Мертвеца" и в особенности в патетических страницах "Бала" и описании ужаса перед смертью испытываемого собравшейся на бале публикой. Стремление к чрезмерной специализации знаний, с утратой сознания об общей между ними связи и гармонии — на что всегда жестоко нападал О. — дает сюжет для "Импровизатора" и ряда других рассказов. В "Русских ночах" особенно выдаются два рассказа, "Бригадир" и "Себастиан Бах": первый — потому, что в нем автор, за пять-десять лет до появления "Смерти Ивана Ильича", затрагивает ту же самую — и по основной идее и по ходу рассказа — тему, которую впоследствии, конечно с неизмеримо большим талантом, разработал граф Л. Н. Толстой; второй — потому, что здесь (а также и в "Последнем квартете Бетховена") автор, излагая с изящной простотой трогательную биографию Баха, высказал свою восторженную любовь к музыке — "величайшему из искусств", — серьезному изучению истории и теории которой он посвятил в значительной мере свою жизнь. Еще в 1833 г. он написал "опыт о музыкальном языке", много занимался, затем, вопросом о наилучшем устройстве своего любимого инструмента — органа, и даже изобрел сам особый инструмент, названный им энгармоническим клавесином. Отдавшись, после переселения в Москву, изучению древней русской музыки, он читал о ней лекции у себя на дому, в 1868 г. издал "Музыкальную грамоту или основания музыки для немузыкантов" и открыл московскую консерваторию речью "Об изучении русской музыки не только как искусства, но и как науки". Его советами неоднократно пользовался Глинка, когда писал оперу "Жизнь за Царя", успех которой был отпразднован в квартире О. пением шутливого канона (....."веселися Русь! наш Глинка — уж не глинка, уж не глинка, а фарфор"), сочиненного Пушкиным, князем Вяземским и Вьельгорским и положенного на музыку самим Глинкой и О. Смерть застала О. за усиленными заботами об устройстве в Москве съезда археологов (он был одним из учредителей археологического общества, а также Императорского географического общества), во время которого ученики консерватории должны были, под его руководством, исполнять древние русские церковные напевы... Эти напевы были исполнены на его скромных похоронах. Среди повестей и рассказов, не вошедших в "Русские ночи", выделяются: большая повесть "Саламандра" — полуисторический, полуфантастический сюжет, который навеян на автора изучением крайне интересовавшей его истории алхимии и исследованиями Я. К. Грота о финских легендах и поверьях, — и серия полных злой иронии рассказов из светской жизни ("Новый год", "Княжна Мими", "Княжна Зизи"). Сатирические сказки ("О мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем", "О господине Коваколе" и др.), — из которых иные отличаются мрачным колоритом и ввиду господствовавших тогда в правящих сферах взглядов, большой смелостью — составляют переход от фантастических рассказов, где чувствуется сильное влияние Гофмана, к целой серии прелестных и остроумных нравоучительных ("Душа женщины", "Игоша", "Необойденный дом") детских сказок, одинаково чуждых как деланной сентиментальности, так и слишком раннего, безжалостного ознакомления детей с ужасами жизни и ее скорбями. Значительная часть последних сказок была издана отдельной книжкой под названием "Сказок дедушки Иринея", и для людей, детство которых совпало с пятидесятыми годами, "Червячок" и в особенности "Городок в табакерке", вероятно остались памятными на всю жизнь.

Одной из выдающихся сторон литературной деятельности О. была забота о просвещении народа, в способности и добрые духовные свойства которого он страстно верил, — забота тем более ценная, что крайне редко встречалась в то время и многими рассматривалась как странное чудачество. Долгие годы состоял он редактором "Сельского Обозрения", издававшегося министерством внутренних дел; вместе с другом своим, А. П. Заблоцким-Десятовским, выпустил в свет книжки "Сельского чтения", в 20 тысячах экземпляров, под заглавиями: "Что крестьянин Наум твердил детям и по поводу картофеля", "Что такое чертеж земли и на что это пригодно" (история, значение и способы межевания) и т. д.; написал для народного чтения ряд "Грамоток дедушки Иринея" — о газе, железных дорогах, порохе, повальных болезнях, о том, "что вокруг человека и что в нем самом", — и, наконец, издал "Пестрые сказки Иринея Гамозейки", написанные языком, которым восхищался знаток русской речи Даль, находивший, что некоторым из придуманных О. поговорок и пословиц может быть приписано чисто народное происхождение (например "дружно не грузно, а врозь хоть брось"; "две головни и в чистом поле дымятся, а одна и на шестке гаснет"...). Искренне преданный интересам литературы, не принадлежа ни к какому исключительному кружку, сочувствуя и помогая всему честному в даровитому, что в ней появлялось, О. дорожил званием литератора и гордился им. Друг Пушкина и князя Вяземского, он радушно раскрывал свои двери для всех товарищей по перу, брезгливо относясь лишь к Булгарину и Сенковскому, которые его терпеть не могли, и ставя свои занятия литературой выше всего, что давалось ему его знатным происхождением и общественным положением. "Печать, — говорил он, — дело великое"; он сравнивал ее с осёлком, о который разбиваются выдуманные репутации умных людей. "Честная литература, — писал он, — точно брандвахта, аванпостная служба среди общественного коварства" и всегда стоял на страже против всяких двусмысленных и нечистых приемов, предупреждал писателей о грозивших им с какой-либо стороны опасностях, в тревожные времена горячо заступался за них, где только мог, и настойчиво заботился о расширении круга изданий. Его хлопотам обязаны были своим разрешением "Отечественные Записки". Приветствуя облегчение цензурных правил в 1865 г. (о чем он и прежде писал в составленных им обстоятельных записках о цензуре и ее истории у нас), О. настойчиво высказывался против взятой из наполеоновской Франции системы предостережений и ратовал за отмену безусловного воспрещения ввоза в Россию враждебных ей книг. До пятидесятых годов по своим взглядам на отношение России к Западу О. приближался во многом к славянофилам, хотя никогда систематически к ним не примыкал. Эпилог "Русских ночей" написан на тему о гниении Запада, о всеразъедающей лжи, охватившей со всех сторон западного европейца, о том, "что нам, поставленным на рубеже двух миров — прошедшего и будущего, — новым и свежим, непричастным преступлениям старой Европы, предстоит все оживить и вписать наш дух в историю ума человеческого, как наше имя вписано на скрижалях победы...". Но уже и в это время он высоко ставил Петра, а личное знакомство с "гнилым Западом" во время поездок за границу, начиная с 1856 г. (в 1859 г. он был депутатом Императорской публичной библиотеки на юбилее Шиллера в Веймаре), заставило его изменить свой взгляд на смысл европейской цивилизации. Это выразилось с особой силой в записках и бумагах его, составляющих интереснейшее собрание замечаний по поводу всевозможных вопросов, хранящееся в публичной библиотеке и отчасти напечатанное в "Русском Архиве" 1872 и 1874 гг. Не закрывая глаз на "нашу прирожденную болезнь" и сходясь в этом с Кавелиным ("Задачи этики"), О. указывает на ее признаки — "общенародную лень ума, непоследовательность и недостаток выдержки", и негодует на то наше свойство, которое он называет "рукавоспустием". Идеализм в народе — пишет он — является большей частью в виде терпимости к другим народам и понимания их. Просвещением вырабатывается достоинство человека вообще, полупросвещением — лишь национализм, т. е. отрицание общечеловеческих прав. Народность — великое слово, но смысл его, доведенный до крайности, приводит к бессмысленному и рабскому подражанию прошлому; народность — одна из наследственных болезней, которой умирает народ, если не подновит своей крови духовным и физическим сближением с другими народами... Возражая против нападок на переворот Петра, О. пишет: "те, что толкуют о каком-то допотопном славяно-татарском у нас просвещении, то пусть она при них и остается, пока они не покажут нам русской науки, русской живописи, русской архитектуры в допетровское время; а так как, по их мнению, вся эта допотопная суть сохранилась лишь у крестьян — т. е. у крестьян, неиспорченных так называемыми балуй-городами, как например Петербург, Москва, Ярославль и др., — то мы можем легко увидать сущность этого допотопного просвещения в той безобразной кривуле, которой наш крестьянин царапает землю на его едва взбороненной ниве, в его посевах кустами, в неумении содержать домашний скот, на который ни с того, ни с сего находит чума, так — с потолка, а не от дурного ухода; в его курной избе, в его потасовке жене и детям, в особой привязанности свёкров к молодым невесткам, неосторожном обращении с огнем и, наконец, в безграмотности" ("Русский Архив, 1874, №2). Вместе с тем, он до конца верил в русского человека и его богатые задатки. "А все-таки русский человек — первый в Европе не только по способностям, которые дала ему природа даровала, но и по чувству любви, которое чудным образом в нем сохранилось, несмотря на недостаток просвещения, несмотря на превратное преподавание религиозных начал, обращенное лишь на обрядность, а не на внутреннее улучшение. Уж если русский человек прошел сквозь такую переделку и не забыл христианской любви, то стало быть в нем будет прок — но это еще впереди, а не назади" (там же). Преобразования Александра II, обновившие русскую жизнь, встретили в О. восторженное сочувствие. Он предлагал считать в России новый год с 19 февраля и всегда, в кругу друзей, торжественно праздновал "великий первый день "свободного труда", как он сам выразился в стихотворении, написанном после чтения манифеста об упразднении крепостного права. Когда в 1865 г., в известной газете "Весть", была помещена статья, в которой проводился, под предлогом упорядочения нашего государственного устройства, проект дарования дворянству таких особых преимуществ, которые, в сущности, были бы восстановлением крепостного права, только в другой форме, — князь О. написал горячий протест, в котором, от имени многих его подписавших, говорил, что задача дворянства состоит в следующем: 1) приложить все силы ума и души к устранению остальных последствий крепостного состояния, ныне с Божией помощью уничтоженного, но бывшего постоянным источником бедствий для России и позором для всего ее дворянства; 2) принять добросовестное и ревностное

участие в деятельности новых земских учреждений и нового судопроизводства, и в деятельности этой почерпать ту опытность и знание дел земских и судебных, без которых всякое учреждение осталось бы бесплодным, за недостатком исполнителей; 3) не поставлять себе целью себялюбивое охранение одних своих сословных интересов, не искать розни с другими сословиями перед судом и законом, но дружно и совокупно со всеми верноподданными трудиться для славы Государя и пользы всего отечества и 4) пользуясь высшим образованием и большим достатком, употреблять имеющиеся средства для распространения полезных знаний во всех слоях народа, с целью усвоить ему успехи наук и искусств, насколько это возможно для дворянства". Протест этот возбудил в некоторых кругах Москвы ожесточенное негодование против О.: его обвиняли в измене своему имени, в предательстве дворянских интересов, в содействии прекращению "Вести". В заключительных строках письма, опубликованного А. П. Пятковским, князь О., с негодованием опровергнув эти обвинения, говорит: "мои убеждения — не со вчерашнего дня; с ранних лет я выражал их всеми доступными для меня способами: пером — насколько то позволялось тогда в печати, а равно и в правительственных сношениях, изустной речью не только в частных беседах, но и в официальных комитетах, — везде и всегда я утверждал необходимость уничтожения крепостничества и указывал на гибельное влияние олигархии в России; более 30 лет моей публичной жизни доставили мне лишь новые аргументы в подкрепление моих убеждений. Учившись смолоду логике и постарев, я не считаю нужным изменять моих убеждений в угоду какой бы то ни было партии. Никогда я не ходил ни под чьей вывеской, никому не навязывал моих мнений, но зато выговаривал их всегда во всеуслышание весьма определительно и речисто, а теперь уже поздно мне переучиваться. Звание русского дворянина, моя долгая, честная, чернорабочая жизнь, не запятнанная ни происками, ни интригами, ни даже честолюбивыми замыслами, наконец, если угодно, и мое историческое имя — не только дают мне право, но налагают на меня обязанность не оставаться в робком безмолвии, которое могло бы быть принято за знак согласия, в деле, которое я считаю высшим человеческим началом и которое ежедневно применяю на практике в моей судейской должности, а именно: безусловное равенство перед судом и законом, без различия звания и состояний!". С чрезвычайным вниманием следил О. за начатой в 1866 г. тюремной реформой и за введением работ в местах заключения, еще в "Русских ночах" указав на вредную сторону исправительно-карательных систем, основанных на безусловном уединении и молчании. Обновленный суд нашел в нем горячего поборника. "Суд присяжных, — писал он, — не тем хорош, что судит справедливее и независимее судей чиновников. Очень может статься, что умный чиновник рассудит дело толковее и решит справедливее, нежели присяжный неюрист... Суд присяжных важен тем, что наводит на осуществление идеи правосудия таких людей, которые и не подозревали необходимости такого осуществления; он воспитывает совесть. Все, что есть прекрасного и высокого в английских законах, судах, полиции, нравах — все это выработалось судом присяжных, т. е. возможностью для каждого быть когда-нибудь бесконтрольным судией своего ближнего, но судьей во всеуслышание, под критикой общественного мнения. Никогда общественная правдивость не выработается там, где судья — чиновник, могущий ожидать за решение награды или наказания от министерской канцелярии" ("Русский Архив", 1874, № 7.). Смущенный слухами о возможности, под влиянием признаков политического брожения, изменения коренных начал, вложенных в преобразования Александра II, князь О., незадолго до своей смерти, решил начать историческое исследование "о России во второй половине XIX века" и в то же время составил всеподданнейшую записку для Государя, в которой, указывая вредное влияние на нравственное развитие молодежи того, что ей пришлось видеть и слышать в частной и общественной жизни в дореформенное время, при господстве крепостного права и бессудия, умолял о сохранении и укреплении начал, положенных в основу реформ. Записка была представлена Государю уже после кончины князя О., и Александр II написал на ней: "прошу благодарить от меня вдову за сообщение письма мужа, которого я душевно любил и уважал".

Князю О. принадлежит почин в устройстве детских приютов; по его мысли основана в Петербурге больница для приходящих, получившая впоследствии наименование Максимилиановской; он же был учредителем Елисаветинской детской больницы в Петербурге. В осуществлении задуманных им способов придти на помощь страждущим и "малым сим" О. встречал поддержку со стороны великой княгини Елены Павловны, к тесному кружку которой он принадлежал. Главная его работа и заслуга в этом отношении состояла в образовании, в 1846 г., Общества посещения бедных в Петербурге. Широкая и разумно поставленная задача этого общества, организация его деятельности на живых, практических началах, обширный круг его членов, привлеченных князем О. — сразу выдвинули это общество из ряда других благотворительных учреждений и создали ему небывалую популярность среди всех слоев населения столицы. Посещение бедных, обязательное для каждого члена общества не менее раза в месяц, три женские рукодельни, детский "ночлег" и школа при нем, общие квартиры для престарелых женщин, семейные квартиры для неимущих, лечебница для приходящих, дешевый магазин предметов потребления, своевременная, разумная личная помощь деньгами и вещами — таковы средства, которыми действовало общество, помогая, в разгар своей деятельности, не менее как 15 тыс. бедных семейств. Благодаря неутомимой и энергической деятельности своего председателя О., совершенно отказавшегося на все время существования общества от всяких литературных занятий, средства общества росли и дошли до 60 тыс. ежегодного дохода. О. отдавал все свое время и все свои силы этому обществу, умеряя кротостью и добротою все неизбежные и иногда очень острые столкновения в распорядительном собрании общества и заботясь, прежде всего, о том, чтобы в его деятельность не закрались бюрократическая рутина и формальное отношение к делу. Необычная деятельность общества, приходившего в непосредственные сношения с массой бедных, стала, однако, под влиянием событий 1848 года, возбуждать подозрения, — и оно было присоединено к Императорскому человеколюбивому обществу, что значительно стеснило его действия, лишив их свободы от канцелярской переписки, а отчеты общества, составлявшиеся самим О., — необходимой и своевременной гласности, поддерживавшей интерес и сочувствие к обществу. Кончина, в 1852 г., почетного попечителя общества, герцога Максимилиана Лейхтенбергского, нанесла новый удар обществу, а последовавшее затем воспрещение военным участвовать в нем лишило его множества деятельных членов. Мало-помалу общество стало распадаться и, несмотря на усилия князя О. спасти свое любимое детище от гибели, должно было в 1855 г. прекратить свои действия, обеспечив, по возможности, своих дряхлых пенсионеров и воспитанников. Новый почетный попечитель, великий князь Константин Николаевич, желая почтить "самоотверженную деятельность князя О.", вступил в переписку об исходатайствовании ему видной награды, но вовремя узнавший о том О. отклонил ее письмом, исполненным достоинства, в котором, между прочим, говорил: "я не могу избавить себя от мысли, что, при особой мне награде, в моем лице будет соблазнительный пример человека, который принялся за дело под видом бескорыстия и сродного всякому христианину милосердия, а потом, тем или другим путем, все-таки достиг награды... Быть таким примером противно тем правилам, которых я держался в течение всей моей жизни; дозвольте мне, Ваше Императорское Высочество, вступив на шестой десяток, не изменять им... ". Отдал, подобно своему другу Заблоцкому-Десятовскому, О. свою долю участия и городским делам, исполняя обязанности гласного общей думы в СПб. и живо интересуясь ходом городского хозяйства. Когда дума, снабжая домовладельцев обывательскими грамотами, получила такую обратно от одного из них, с надменным заявлением, что, происходя из старинного московского дворянского рода и "не причисляя себя к среднему роду людей" он не считает возможным принять присланный думой документ, О. — прямой потомок первого варяжского князя — немедленно обратился в думу с письменной просьбой о выдаче ему обывательской грамоты. Последние годы его в Москве протекли среди внимательных и усидчивых занятий новым для него делом. Он изучал с крайней тщательностью и добросовестным терпением запутанные гражданские дела, восходившие на разрешение 8-го департамента сената, производя лично сложные вычисления по спорам об убытках, о подтопах и т. п. У него собирались старые друзья — Погодин, Соболевский, Кошелев; часто бывал Н. А. Милютин. Человек небольшого роста, с проницательными и добрыми глазами на бледном, продолговатом лице, с тихим голосом и приветливыми манерами, часто одетый в оригинальный широкий бархатный костюм и черную шапочку, вооруженный старомодными очками, О. принимал своих посетителей в кабинете, заставленном музыкальными и физическими инструментами, ретортами, химическими приборами ("у нашего немца на все свой струмент есть", говаривал он с улыбкой), книгами в старинных переплетах. Средства у него были очень скромные, да и теми он делился щедрой рукой с кем только мог. Женатый на сестре С. С. Ланского, заботившейся о нем с материнской нежностью, он не оставил ни детей, ни какого-либо состояния. За три года до смерти, старческой рукой снова взялся он за перо, чтобы в горячих строках статьи: "Недовольно!", полных непоколебимой веры в науку и нравственное развитие человечества и широкого взгляда на задачи поэзии, ответить на проникнутое скорбным унынием "Довольно" Тургенева.

Ср. А. П. Пятковский, "Князь В. Ф. Одоевский (СПб., 1870); "В память о князе В. Ф. Одоевском" (Москва, 1869); Н. Ф. Сумцов, "Князь В. Ф. Одоевский" (Харьков, 1884); "Русский Архив" (1869 и 1874); В. В. Стасов, "Румянцевский Музей" (1882); "Сочинения" Белинского (т. 9); А. М. Скабичевский, "Сочинения"; Панаев, "Литературные воспоминания" (1862); Некрасова, "Сказки Одоевского".

Из трудов О. по музыке, кроме названных выше, выдаются еще: "Опыт о музыкальном языке" (1833), "Об истинной русской музыке", "О пении в приходских церквах", "К вопросу о древнерусском пении" (газета "День" 1864 г., №№ 4, 17), "Русская и так называемая общая музыка" (в "Русском" Погодина, 1867, №№ 11, 12). В СПб. консерватории хранится пожертвованный О. большой орган "Себастьянон".