— всемирная религия, первая в настоящее время по числу последователей (около 494 млн.) и по культурно-историч. значению своему и принявших ее народов, признающая себя откровением Единого в Троице Истинного Бога, Творца и Промыслителя вселенной, Спасителя и Освятителя людей. Основные черты христ. религии: 1) спиритуалистическое единобожие, углубленное учением о троичности Лиц в едином существе Божества. Это учение дало и дает повод к глубочайшим философским и религиозным спекуляциям, обнаруживая глубину своего содержания в течение веков все с новых и новых сторон (см. Троица); 2) понятие о Боге как абсолютно совершенном Духе, не только абсолютном Разуме и Всемогуществе, но и абсолютной Благости и Любви (Бог любы есть); 3) учение об абсолютной ценности человеческой личности как бессмертного, духовного существа, созданного Богом по Своему образу и подобию, и учение о равенстве всех людей в их отношениях к Богу: все равно возлюблены Им, как дети Отцом Небесным, все предназначены к вечному блаженному бытию в соединении с Богом, всем подаются средства к достижению этого предназначения — свободная воля и божественная благодать; 4) учение об идеальном назначении человека, заключающемся в бесконечном, всестороннем, духовном усовершенствовании (будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный); 5) учение о полном господстве духовного начала над материей: Бог — безусловный Владыка материи, как ее Творец: человеку Им вручено господство над материальным миром, чтобы через материальное тело и в материальном мире осуществить свое идеальное назначение; таким образом X., дуалистическое в метафизике (так как оно принимает две инородные субстанции — дух и материю), монистично как религия, ибо ставит материю в безусловную зависимость от духа, как творение и среду деятельности духа. Поэтому оно 6) одинаково далеко как от материализма метафизического и морального, так и от ненавистничества по отношению к материи и материальному миру как таковым. Зло не в материи и не от материи, а от извращенной свободной воли духовных существ (ангелов и человека), от которых оно перешло на материю ("проклята земля в делах твоих ", — говорит Бог Адаму; при творении же все было "добро зело"). Этот трезвый и вместе высокоидеальный взгляд X. на материю получил наилучшее выражение в 7) учении о воскресении плоти и о блаженстве воскресшей плоти праведников вместе с их душами в просветленном, вечном, материальном мире и 8) во втором кардинальном догмате X. — в учении о Богочеловеке, о воистину воплотившемся и вочеловечившемся для спасения людей от греха, проклятия и смерти Предвечном Сыне Божием, отождествляемом христианской церковью с ее Основателем, Иисусом Христом. Таким образом, X. при всей безупречной своей идеалистичности есть религия гармонии материи и духа; оно не клянет и не отрицает ни одной из сфер деятельности человека, но облагораживает их все, внушая помнить, что все они — только средства к достижению человеком духовного богоподобного совершенства. Кроме этих черт, несокрушимости христианской религии способствуют: 1) существенная метафизичность ее содержания, делающая ее неуязвимой для научно-философской критики и 2) для католических церквей Востока и Запада — учение о непогрешимости церкви в вопросах догмата в силу действующего в ней во все времена Духа Святого — учение, в правильном понимании охраняющее ее, в частности, от критики исторической и историко-философской. Эти черты, пронесенные X. сквозь два тысячелетия, несмотря на бездну недоразумений, увлечений, нападок, подчас неудачных оборон, несмотря на всю ту бездну зла, которая делалась и делается якобы во имя X., ведут к тому, что если христианское учение всегда можно было принимать и не принимать, веровать в него или не веровать, то опровергнуть его нельзя и никогда возможно не будет. К указанным чертам привлекательности христ. религии необходимо присоединить еще одну и отнюдь не последнюю: несравненную Личность ее Основателя. Отречься от Христа, может быть, еще много труднее, чем отречься от X.

§ 1. Условия, встреченные евангельской проповедью в Иудее и Палестине. Христианская церковь признает откровение, принесенное Христом, за завершение религии, данной еще Адаму в раю и затем возвещенной через Моисея и пророков еврейских. Такой взгляд не отрицает, однако, происхождения X. как X. в I веке нашей эры и не упраздняет исторического вопроса, какие условия нашла проповедь Христа и апостолов в еврейском народе при своем вступлении в жизнь человечества. "Когда наступило исполнение времени, послал Бог Сына Своего, рожденного от женщины, бывшего под законом, да сущих под законом искупить, да сыноположение приимем" (Гал. гл. 4, ст. 4). Таким образом, церковь принимает, что Спаситель явился тогда, когда и в еврействе, и во всем мире окончено было приготовление людей к Его принятию. Историческую иллюстрацию к этому положению по отношению к языческому миру см. ниже. Нас же пока займет вопрос о собственно палестинском еврействе. Политическое положение евреев в Палестине в эпоху Христа рисуется в следующих чертах. Вавилонский плен и затем персидское и македонское главенство (VI—II в. до Р. Х.) представлялись иудеям Палестины, Египта и Сирии с двух сторон. Одни видели в этих событиях кару Божию Израилю за грехи и прежде всего — за легкое отношение к закону. Поэтому для восстановления израильского царства необходимо было, по их убеждению, правильное и ревностное исполнение закона, внимательное самоограждение от всяких чужеземных языческих влияний на религиозные воззрения и обряды, язык, одежду, обычаи, образ жизни. Это — еврейские религиозные националисты, называвшиеся по-еврейски сперва "хасидим", т. е. праведные, впоследствии "перушим" (отделенные), а в греческой транскрипции — "асидеи" и "фарисеи". Другие под влиянием политических событий и знакомства с культурными народами-покорителями более или менее примирились с потерей национального государства и вступили с греко-македонянами в культурное общение, надеясь воспользоваться некоторыми из принесенных ими культурных благ без ущерба национальной вере и даже пытаясь привлечь их самих к этой вере. Пока Палестиной владели кроткие и терпимые Птолемеи, перевес принадлежал второй партии; но когда их сменили сирийские Селевкиды, положение дел переменилось. Антиох Епифан (ум. 164) своим гонением на религию Иеговы заставил сплотиться партию закона или хасидимов под знаменем борьбы за национальность к веру. Блистательные подвиги Маккавеев, заставившие Сирию в 140 г. признать полную политическую самостоятельность Иудеи, сделали хасидимов полными духовными вождями ими освобожденного народа, который, не сознавая всемирно-исторических причин слабости Сирии, приписывал успехи Маккавеев безраздельно им самим и благоволению к ним Иеговы. Упоенные этими успехами, иудейские цари-первосвященники маккавейской (так назыв. хасмонейской) династии рвутся далее, освобождают правоверные иудейские города в Галилее и Перее, а затем завоевывают и насильственно иудаизируют целые соседние области (Идумею на юге, Самарию и Галилею на севере, поморье от мыса Кармила до г. Рафии на Синайском перешейке). Понятно, каким страшным ударом для иудеев явилось после этого завоевание Иерусалима Помпеем и отдача всей страны в управление президу Сирии. Казалось, уже готовы были вновь наступить Давидовы времена — и вдруг опять "отнялся скипетр от Иуды". Римское завоевание, как раньше македонское, подействовало на еврейство наподобие электровозбудителя: произошло новое усиление обоих полюсов духовной жизни еврейства — космополитического примирительного и непримиримого фарисейского, первого на окраинах и в диаспоре, второго в Палестине и всего более в Иерусалиме. Объяснить новый гнев Божий с фарисейской точки зрения было не трудно: хасмонеи, цари и первосвященники под влиянием постоянных дипломатических сношений с языческим миром из хасидимов уже к концу II в. превратились в скептических, холодных к закону саддукеев (см.). Ирод Великий или Старший, правивший Палестиной, с 37 по 4 г. до Р. Х., был полуидумей, полуараб, человек своекорыстный, неискренний последователь закона; он разгромил синедрион при самом своем воцарении, ставил первосвященников из эллинизованной Александрии, строил в палестинских городах и на еврейские деньги храмы Августу, театры и термы. Конечно, такой царь отнюдь не вознаграждал народ за потерю национальной династии; когда после его смерти его сыновья поехали в Рим просить об утверждении за ними его наследства, одновременно туда же явилась депутация иудеев с просьбой не назначать царем ни одного из них, а лучше уж обратить Иудею прямо в римскую провинцию. Но само собой понятно, что непосредственная римская власть с фарисейской точки зрения была еще худшим беззаконием, чем идумейская. Между тем, подавляющая сила Рима, охватившего уже orbis terrarum, обратившего в свои провинции Сирию и Египет, который Маккавеям представлялись великими державами, была очевидна; ждать победы над этой силой можно было лишь от помощи свыше. Насчет той формы, в какой должна была явиться помощь, сомнений не было: это была форма Мессии и мессианского царства (см. Мессия). На Мессии и его пришествии и сосредоточились все национальные, политические и даже личные упования палестинских (и других) евреев, а единственным средством, так сказать, низвести Мессию на землю вожди народа, фарисеи, провозгласили опять-таки ревностное исполнение закона ["Если бы Израиль соблюл, как следует, хоть две субботы подряд, тотчас явилось бы избавлениe", говорится в Мишне.]. Итак, с точки зрения того направления, которое было влиятельнейшим в Палестине (особенно в Иерусалиме), главным упованием народа был Мессия; главным делом Мессии было свержение римской власти, а затем установление политического мировладычества Израиля; Мессия должен был явиться в награду за праведность Израиля и быть, конечно, сам идеальным представителем этой праведности; кто ревностно блюл закон, тот приближал для всех пришествие Мессии; кто нарушал его или учил нарушать, тот был преступник перед всем народом, так как он мешал Мессии прийти. Далее: если фарисеи убеждали народ блюсти закон и до поры до времени не подниматься против римской власти, то здесь они "связали неудобоносимое бремя и возложили на плечи народа, а сами перстом своим не хотели его двинуть". Дело в том, что блюсти закон во всей чистоте было мудрено под римской властью; признание этой власти, платеж подати в фиск кесаря динариями с его изображением, подчинение производившимся с этой целью цензам — все это было, строго говоря, нарушением закона. Понятно, что уже в год первого римского ценза в Палестине, произведенного в 6—7 г. нашей эры президом Сирии П. Сульпицием Квирином, против римлян в воинственной и искренно верующей Галилее вспыхнул бунт и образовалась партия кананитов (по-гречески — зилотов) или ревнителей, ставившая себе целью активную борьбу с Римом, чтобы очистить место для явления Мессии. Действовала она, когда было можно, открытыми восстаниями, а в промежутки — политическими убийствами из-за угла. Этих еврейских боевых анархистов на официальном языке (и фарисеи — в угоду римско-идумейскому правительству) звали кинжальщиками (sicarii) и разбойниками (lestai). Весьма возможно, что такими зилотами-сикариями были Варавва и два "разбойника", распятые с Иисусом Христом: старейшинам естественно было "наустить народы, да испросят" втайне сочувственного им "Варавву", а зилота-разбойника, всю жизнь занятого мыслью о Мессии, легко могла осенить на кресте вера в Мессию истинного — не такого, какого он ждал, — когда судьба привела его умирать рядом с галилейским Пророком. Не забудем, что один из 12-ти апостолов, Симон Кананит, вышел из рядов зилотов. Внутреннее сочувствие фарисеев зилотским предприятиям мало-помалу переходило в открытое; в войны 66—70 и 132—135 гг. фарисеи являются в первых рядах повстанцев, рядом с лжепредтечами Мессий и лжемессиями (знаменитейший из них был рабби Акиба, провозгласивший истинным Мессией Бар-Кохбу и мучительной казнью поплатившийся за свою деятельность). Отсюда ясно, что новозаветная проповедь о Мессии должна была представляться фарисейству пагубной ложью. По евангелиям, Спаситель вместо призыва к освободительной войне и к завоеванию Израилем мира учит, что царство Его не от мира сего; что Он царь в том лишь смысле, что всякий, кто от истины, слушает гласа Его (Иоанна 19, 36—37); что царствие Божие не приходит видимым образом, а находится в душах людей (Луки 17, 20—21). Он признает законность подати Кесарю (Матф. 22, 21); открыто объявляя себя Мессией во входе в Иерусалим, тут же, понятным всякому еврею символическим действием, заявляет, что Он царь исключительно мира, а не войны (осел — символ мира, как конь — символ войны), и с негодованием отвергает предложение мировладычества как искушение диавола (Матф. 4, 8—10). Далее: Мессия есть награда Иеговы праведным за их праведность. А Христос был "друг мытарям и грешникам" (Матф. 11, 19), многократно заявлявший ревнителям закона, что блудницы и мытари предварят их в царствии Божием (Матф. 21, 31) и что Он, Мессия, пришел как врач к больным, пришел, чтобы взыскать и спасти погибшее (Луки 5, 31; Матф. 18, 11; Матф. 9, 1 2; Луки 19, 10). При исцелениях своих Он повторял: отпускаются тебе грехи твои, тогда как Мессия фарисейский не прощает — он и права на то не имеет — а судит. Еще далее Мессия должен быть сам безупречно праведен; а Христос открыто беседует с женой-самарянкой, ест и пьет у мытарей (Левия и Закхея), принимает дары блудницы, нарушает субботу и учит ее нарушать; виртуозов праведности, фарисеев, Он зовет слепыми вождями и лицемерами, ставит самарян и хананеев в пример благодарности и истинной, крепкой веры, заявляя, что в Израиле Он такой не встречал (Луки 17, 17—19; Марка 7, 29; ср. Матф. 15, 21—28; Матф. 8—10). Понятно, что с точки зрения фарисейского патриотизма деятельность Христа грозила гибелью всему народу еврейскому, отнимая у него истинного Мессию и отдавая его в руки римлянам (Иоанна 11,48—50). Итак, поскольку Палестина была фарисейской, проповедь Христова и апостолов должна была упасть здесь на (мало сказать — равнодушную) враждебную почву. Среди саддукеев она могла найти еще менее сочувствия. Саддукеи, так же как и фарисеи, понимали отношение человека к Богу как формально-договорное: народ должен исполнить закон, Бог за то должен даровать Мессию. Отвергая обязательность раввинских толкований закона и отрицая воскресение, они сводили к minimum'y ревность к исполнению закона, плоды которой должны были пожать только те, кого пришествие Мессии застанет в живых. Вынужденные силой обстоятельств идти на помочах у фарисеев (И. Флавий говорит, что практического значения саддукеи не имели никакого, так как народ не стерпел бы их, если бы они, став у власти, выдумали навязывать ему свои теории), они пользовались своей критикой фарисейских построений главным образом для того, чтобы оправдать в глазах народа свою холодность к закону, истинной причиной которой было просто их маловерие. Их скептицизм по отношению к самому существу религии был еще худшей почвой для евангельской проповеди, чем фарисейская ревность не по разуму. По-видимому, гораздо благоприятнее были условия в общине ессеев или ессенов, в устройстве и вероучении которой есть немало довольно ярких аналогий с учением евангелия (главные — общение имений; ср. Деян. 4, 32—35 и роль Иуды Искариота в кружке Спасителя и апостолов; и отвержение клятвы: ср. Матф. 5, 33—37). Однако есть много и резких отличий, решительно подрывающих мнение, будто Спаситель был ессей или ученик ессеев. Эти отличия сводятся к тому, что ессеи, если отвлечься от некоторых нееврейского происхождения сторон их жизни (особенно их почитания солнца), представляют собой тоже фарисейство, но в превосходной степени: имея несомненно высокоразвитую, истинную мораль (как и лучшие фарисеи — Гиллель, Гамалиил старший, Никодим или Накдимон; см. также Марка 12, 28—34), они в равной мере потенцировали и фарисейскую "внешнюю" праведность. Если фарисей считал себя оскверненным вследствие общения с ам-гаарецом (собственно народ поля, мужичье; ср. Иоанна 7, 49), то ессея оскверняло общение даже с ессеем же низшего класса (всех классов было 4). Ессеи носили только орденскую белую одежду, ели, соблюдая едва ли не вечный пост, только за своим общинным столом (по-видимому, вовсе не употребляли вина и мяса), жили и останавливались только в своих орденских помещениях; отвергали брак; соблюдали суровую, грубую внешность, и в частности отвергали умащения маслами. Весь образ жизни Христа шел наперекор этим требованиям; изречение: "ты-же егда постишися, помажи главу твою и лице твое умый" (Матф. 6, 17) прямо направлено против последнего из них. Он останавливается в Вифании у Симона прокаженного, у мытарей Левия и Закхея; Его упрекают, зачем ученики Его не постятся (Матф. 9, 14 и пар.), зачем Он пьет вино (Матф. 11, 19); ученики Его, в том числе Кифа и так назыв. "братья" Его, были женаты (1 Коринф. 9, 5; Марка 1, 30). Несомненно, если бы Христос когда-либо был ессеем, то с первых шагов проповеди Его исключили бы из общины. Итак, и в ессействе евангелие должно было встретить, наряду с сочувственными, и неблагоприятствующие моменты. История показала, что последние были сильнее: нет указаний, чтобы из ессейства многие обращались в X., и после разрушения храма ессеи слились не с христианами, а с солнцепоклонниками — сампсеями. Таким образом "исполнение времен" по отношению к иудейству заключалось, главным образом, в отрицательном моменте, указанном у апостола Павла: к эпохе явления Христа, после вековых попыток истолковать и исполнить закон во всей его полноте в иудействе должно было созреть убеждение, что своими силами его исполнить и таким образом оправдаться человек не может — не потому (как говорили саддукеи), что смысл закона неопределим, а в силу высоты его требований и слабости поврежденной грехом человеческой воли. Действительно, было бы несправедливостью думать, что самодовольство фарисея, выведенного в притче (Луки 18, 11—12), было повальным в палестинском еврействе. Живой идеал истинной нравственности, требуемый законом и пророками, жил в народе и не умирал, как уже упомянуто, и в раввинских школах, как ни глушили его предписания законнической внешности; сознание того, что эти предписания иссушают душу и ведут к лицемерию, прорывается в самом Талмуде (мидраш на Есферь говорит: "в мире десять частей лицемерия, и из них девять находится в Иерусалиме"). В еврействе эпохи Христа (I в. до и I в. по Р. Х.) бродят идеи о первородном грехе, о даровании спасения за смирение, милостью, а не правосудием Божиим (Откровение Варуха); сознание мирового зла и упование на воцарение Божией правды связывается с идеей Мессии, который мыслится как царь не могучий только, но и праведный (Псалтырь Соломонова, Сивиллы эпохи Антония и Клеопатры) в лучшем смысле этого слова. Мелькают идеи о предсуществовании Мессии, не только идеальном, в Божием "совете" (т. е. решении), но реальном (на основании Даниила 7, 13—14); о том, что Мессия имеет обратить язычников к вере в истинного Бога (Сивилла II в. до Р. Х.); что по людским грехам и недостоинству ему придется много пострадать и даже быть убитым (впрочем, последняя идея, указаний на которую нет в дохристианских памятниках, образовалась, может быть, не без христианских влияний, и мысли об искуплении грехов мира смертью Мессии в еврействе положительно не было). Самое понятие о первостепенной важности обрядового закона должно было слабеть по мере отдаления от Иерусалима, уже потому одному, что участие в одном из важнейших элементов этого закона — в жертвенном культе — было возможно только в Иерусалиме. Таким образом по мере удаления от Иерусалима поневоле понижались законнические требования от прозелитов (см. ниже, § 5, В), и сами евреи по мере такого удаления становились в сущности только прозелитами; на место обряда поневоле выдвигались требования веры (в Единого Бога Творца) и морали, и тем подготовлялась почва новозаветному учению об оправдании благодатью через веру, споспешествуемую любовью (Гал. 5, 6; Ефес. 2, 8—9), о поклонения Отцу в духе и истине (Иоанна 4, 23), об отмене обязательности Ветхого Закона.

§ 2. Первоначальная проповедь в Палестине u отношения иyдейства к палестинским иудеям-христианам. По требованию фарисеев, книжников и (соединившихся на этот раз с своими злейшими противниками) саддукеев-первосвященников Иисус Христос предан был казни, и с Его смертью Его враги успокоились, полагая первое время, что все опасное галилейское движение, поднятое Им, теперь замрет само собою. Не прошло, однако, и двух месяцев с той Пасхи, в навечерие которой погребен был "обманщик", как его ученики с непонятной для врагов Его смелостью в том же Иерусалиме, в соседстве Голгофы и Гроба, стали проповедовать, что Распятый был действительно Мессия; что Он в течение сорока дней после своей смерти, начиная уже с третьего, многократно являлся им и в Галилее, и преимущественно в Иерусалиме, в истинном, но прославленном теле, ел, пил и беседовал с ними; что в 40-й день Он на их глазах вознесся на небо, обещав вернуться со славою, как Мессия-Судия живых и мертвых, и велел им в промежуточное время проповедовать евангелие царствия Божия. Убеждение проповедников в истине всего, что они говорили, было несомненно. Палачи Христа были сбиты с толку; как видно, фарисеям и синедриону вначале просто не верилось, что такая сумасбродная проповедь может иметь успех и до поры до времени они решили игнорировать ее. Саддукеи, задетые особенно проповедью о воскресении, несколько раз брали главных проповедников, Петра и Иоанна под стражу запрещали им учить "о имени сем" под разными угрозами, однажды подвергли их бичеванию, но в конце концов отпускали, не добившись даже обещания не проповедовать более. Некоторые, по-видимому, стали и по существу колебаться, и возобладал совет Гамалиила — принять пока, на всякий случай, выжидательное положение (Деян. 5, 34—40). Но вот среди проповедников Евангелия явился Стефан, с величайшим искусством и одушевлением выдвигавший как раз те самые стороны учения Христа, за которые Его преследовали: он учил, что Иисус Назорей предсказал разорение храма и храмового служения и изменил заветы Моисеевы. Приглашенный в синедрион для объяснений, он, воодушевляясь все более и более, кончил свою речь возгласом: "Я вижу небеса отверстыя, и Сына Человеческого стоящего одесную Бога" (Деян. 7, 56), повторив таким образом, ту самую "хулу", за которую синедрион объявил Христа повинным смерти (Матф. 26, 64). Это было уже невыносимо; наперекор закону, Стефан был тут же — побит каменьями, и иерусалимскую церковь постигло первое прямое гонение, главным деятелем которого явился пылкий фарисейский ученик, молодой Савл; это был уроженец города Тарса, иудей, ученик Гамалиила, слышавший Стефана и присутствовавший при его убиении. Гонение разогнало христиан из Иерусалима по всей Иудее и Самарии и далее и имело следствием основание общин по всей Палестине и даже в Газе и Дамаске. Сами апостолы удержались в Иерусалиме, лишь иногда странствуя оттуда (особенно Петр) в Самарию, Лидду и пр. по нуждам проповеди и церкви (Деян. 8, 14; 9, 32 след.). Гонение угасло совершенно неожиданным образом. Христианская община в Дамаске с ужасом ожидала Савла, который должен был явиться сюда для ее разгрома с полномочиями от иерусалимского синедриона. Савл явился — и стал проповедовать в синагогах, что Иисус есть воистину Мессия и Сын Божий, что он, Савл, сам видел Его по пути в Дамаск и убедился в Его воскресении (как бы ни представлять себе это видение, несомненно, что сам Савл-Павел был убежден в его полной однородности с прочими явлениями Воскресшего, о которых проповедовали апостолы; см. 1 Коринф. 15, 4—8). Гонение, душой которого был Савл, отныне Павел (Деян. 13, 9), быстро затихло. Между тем проповедь рассеянных из Иерусалима достигла уже Кипра, Финикии и Антиохии; проповедники обращались пока только к иудеям и отчасти к эллинам (в Антиохии); но, по Деяниям Апост., уже в это время Петр по особому божественному указанию крестил без предварительного обрезания дом сотника Корнилия, за что подвергся упрекам в Иерусалиме (гл. 10—11). Крупный успех проповеди эллинистам в Антиохии (где, по Деян. 11, 26, обращенные впервые стали называться христианами) побудил апостолов в Иерусалиме отправить туда как бы для ревизии Варнаву, а тот пригласил к себе Савла (или Павла) из Тарса, куда его укрыли, чтобы переждать раздражение против него иудеев. Это было уже в начале 40-х годов первого века, при императоре Клавдии и последнем царе иудейском Ироде Агриппе, объединившем на недолгое время (41—44) в своих руках царство Ирода Старшего. Этот царь в угоду иудеям поднял второе гонение в Иерусалиме, жертвой которого пал апостол из двенадцати, Иаков Зеведеев, брат евангелиста Иоанна; Петр был взят под стражу, но спасся чудесным образом. О дальнейшей деятельности апостола Павла см. соотв. ст. Подробных сведений о дальнейшей судьбе палестинской церкви у нас нет; известно только, что иерусалимская церковь продолжала беспрепятственно развиваться, приблизительно в 58 г. считала своих членов тысячами (Деян. 21, 20) и продолжала держаться Моисеева обрядового закона; некоторые из ее членов даже считали обрезание обязательным для христиан из язычников; это повело к апостольскому собору, на котором было определено, что язычники должны лишь воздерживаться от идоложертвенного, удавленины, крови и блуда (некоторые редакции Деян. Ап. добавляют: и не делать другим, чего себе не желают), а обрезание необязательно. По-видимому, иудеи в Палестине, как и вне ее, не имея средств и власти прямо вредить церкви, старались интриговать против нее у римских властей и то, видя ее ревность к отеческому закону, не слишком усердно. Грех непризнания и распятия Мессии иудеохристиане готовы были признать грехом по неведению, почему обвинение в нем не слишком задевало иудеев. Глава иерусалимской общины, ап. Иаков, "брат Господень", пользовался у большинства даже суеверным уважением и звался у самих иудеев праведным. Положение дел переменилось в 60-х гг., когда руководство народным движением перешло к "зилотам": проповедуя своего Мессию, пришедшего или грядущего, они видели вредную помеху себе в христианах, не признававших иного Мессии, кроме своего Иисуса Назаретского, и глухих ко всем зилотским воззваниям к политическому возмущению. Весьма вероятно, что и убийство Иакова, брата Господня, было внушено первосвященнику Ганану II не столько его саддукейством, сколько желанием угодить зилотам, сила которых в это время была уже очевидна. Все позднейшие восстания иудеев, при Нероне и Веспасиане, Траяне и Адриане, сопровождались яростными гонениями на христиан, и самым лютым из них было гонение при лжемессии Бар-Кохбе. Подробности этих гонений неизвестны. Помимо зилотства, иудеи преследовали отныне христиан не прямо, а при посредстве языческого общества и властей, продолжая, в сущности, ту же политику, которую начали преданием самого Христа на суд римского прокуратора.

§ 3. Очерк первоначальной христианской литературы. В первый век существования христианской церкви почти вся ее письменная деятельность была направлена на то, чтобы: 1) фиксировать предание об истории и учении первых проповедников X., 2) излагать и истолковывать это учение в применении к частным вопросам по мере того, как их ставила жизнь, 3) посредством письменных актов поддерживать нравственное и вероучительное единство между рассеянными общинами. Эта деятельность имела в виду непосредственные религиозные нужды современных ей верующих и литературой может быть названа лишь в несобственном смысле. Как самостоятельная отрасль духовной жизни церкви имеющая в виду всестороннее изображение и развитие в слове всех сторон этой жизни если не ради себя самой, то ради интересов общих, не ограниченных определенными лицами, местами и обстоятельствами, литература началась не ранее 2-й четверти второго века, вызванная к жизни идейной борьбой с гностицизмом, язычеством и иудейством. Что первые христианские поколения мало считались с будущими временами и поколениями, это зависело прежде всего от того, что этих времен для них, можно сказать, не существовало вовсе: христиане, помня слова Спасителя, что о дне и часе Его пришествия не знают и ангелы небесные, предполагали, однако, этот день и час крайне близкими, при дверях. При такой уверенности настоятельнейшим делом любви к ближним христианам (особенно при крайней еще их, сравнительно, малочисленности) должно было представляться приведение как можно большего числа лиц к вере в Христа Мессию, Сына Божия, к крещению и тем к спасению их душ; словом, на очереди была практическая задача проповеди основ воспринятого учения, проповеди возможно широкой и энергичной; для самостоятельной разработки учения в чисто спекулятивных целях если бы и нашлись работники, то не нашлось бы времени. Для сохранения чистоты преподаваемого вероучения оставалось при таких условиях одно средство — по возможности не отступать от буквы апостольского и евангельского предания. Таким образом, если эта ранняя христианская письменность и была (как должна быть настоящая литература) отражением ей современной жизни и мысли церкви, то отражения эти не намеренны и не полны, отчасти даже случайны, за исключением ее первого отдела, как прямо отвечавшего главной задаче времени. Отсюда ясно, что как ни драгоценны для нас остатки этой литературы (в известном смысле они чем скуднее, тем драгоценнее), восстановить по ним полную картину первенствующей церкви нельзя и было бы нельзя, сохранись эта литература даже полностью. Итак, если церковь с III века возводит к апостольским и первым после них временам известные учения и институты, следов которых нет в остатках литературы этой эпохи, то это отсутствие само по себе еще ничего не доказывает. И наоборот, весьма возможно, что подобно тому, как в позднейшей церкви исчезли некоторые должности древнейшей (так назыв. харизматические: апостолы, пророки, евангелисты, заклинатели) и ослабели или исчезли некоторые мнения, даже очень распространенные, но разошедшиеся с действительностью и не имевшие твердых оснований в откровении (хилиазм, сивиллы о парфянском завоевании Рима), так были в ней, может быть, и другие мнения и другие институты, не оставившие никаких следов в литературе и переставшие существовать со временем. Такое положение дел вынуждает к особой осторожности при научном построении первоначальной истории догмата. Первое место в письменном наследии древнейшей церкви как по своему догматическому, так и по своему общерелигиозному значению занимает Новый Завет, кодекс специфически христианского Откровения, писанный, как верует Церковь, по непосредственному внушению Духа Святого теми апостолами и апостольскими учениками, коих имена значатся в заголовках отдельных составляющих его произведений [Безымянное послание к евреям признается произведением апостола Павла, на что намекает гл. 13, 23—25. Евангелие от Матфея признается переводом "Бесед Господних" апостола Матфея, полным, точным и древним, без более определенной даты.]. Исходя из этого догматического положения церковь: 1) признает за безусловную истину все содержание этих книг как в их исторической, так и в вероучительной и моральной стороне; 2) не допускает возможности противоречий в них как друг с другом, так и с учением Христа Спасителя, а допускает лишь взаимное дополнение этих книг. Что касается внецерковной науки, то в ней представления об авторах и времени происхождения новозаветных книг далеко расходятся, начиная от совпадающего или почти совпадающего с православно-церковным и кончая взглядами крайних отрицателей, не признающих подлинности ни одной из них и относящих их все, по крайней мере в том виде, в каком мы их имеем, ко II веку. Здесь нет возможности разбирать подробно эти взгляды, но вообще следует заметить, что отрицательный в разных степенях взгляд строился и строится преимущественно на доводах той или иной антицерковной метафизики (материализма) или вообще нехристианской философии (деизма, пантеизма, гегельянства), убедительных и обязательных только для адептов данной философии, но не для науки вообще. Поэтому успех этих взглядов зависит прежде всего от философского настроения века. Доводы чисто объективного характера, приводимые отрицателями, сами по себе нерешительны; новые открытия и новые работы над текстами Нового Завета не умножили этих доводов, а ослабили их и заставляют все больший и больший круг независимых от церковной мысли ученых признавать все большее число этих книг если не подлинными, то древними — первого века и начала второго. Знаменитый Harnack в своей "Geschichte der altchristlichen Litteratur", вышедшей в свет в 1896 г., характеризует положение вопроса о древнейшей христианской литературе, включая Новый Завет, так: "Было время, когда считалось неизбежным видеть здесь сплетение подлогов и обманов. Это время прошло. Для науки оно было эпизодом, из которого она многому научилась, но после которого она многое должна позабыть. Древнехристианская литература (подразумевается: как она признана церковным преданием) в главных своих частях подлинна и достоверна. Во всем Новом Завете есть, может быть, одна только книга, псевдонимная в точном смысле этого слова" (Гарнак разумеет второе послание Петра). Таков приговор ученейшего представителя либеральной протестантской науки, весьма далекий от тюбингенской школы, признававшей подлинными только Апокалипсис и четыре послания ап. Павла. Правда, отнюдь не все представители внецерковной науки идут так далеко, как Гарнак, навстречу церковному взгляду; но что вообще наука, поскольку речь идет о древности и отчасти подлинности, а не о содержании книг Нового Завета, приближается к церковному взгляду — это несомненно. Особенно замечательно, что представители чисто филологической науки, вступающие в спор не предубежденными ни в какую сторону, большей частью оказываются гораздо консервативнее либеральных богословов (Курциус и Моммзен — о евангелисте Луке, Фр. Бласс — о Луке и Матфее). В среднем выводе отношение современной внецерковной науки к Новому Завету представляется так:

Из новозаветных апокрифов, кроме неканонических евангелий, о которых см. ниже статью Христос, ко II—III веку относятся: а) апокрифические апостольские деяния. Таковы: 1) цитуемое Климентом Александрийским Петрово проповедание (kê rygma Petrou); оно было православно по содержанию и потому цитуется еще св. Иоанном Дамаскином; но авторство Петра отвергает уже Евсевий († ок. 340 г.). В уцелевших отрывках речь идет о послании на проповедь 12 апостолов и о истинно-христианском богопочтении. Этот памятник известен был уже гностику Гераклеону (около 160—170 г.) и возник, вероятно, в 1 четверти II века. 2) Деяния Петра. В первоначальном виде они содержали подробный рассказ о делах и страдании св. апостола, составленный (по Липсиусу и Цану) гностиками в половине II века. Конец — рассказ о мученичестве ап. Петра — имеется в греческом оригинале, латинском, славянском и нескольких восточных переводах; в латинском он приписывается преемнику ап. Петра, епископу римскому Лину. Другой отрывок уцелел главным образом в очень неуклюжем латинском переводе; он говорит о борьбе Петра в Риме с Симоном Магом, о падении Симона по молитвам Петра при попытке вознестись на небо и о распятии Петра головой вниз. К этой же эпохе и, может быть, тому же автору принадлежат 3) деяния ап. Иоанна, древний текст которых утрачен почти весь, но содержание перешло в кафолические обработки преданий об апост. Иоанне. По-видимому, они говорили о путешествии апостола из Палестины в Ефес, очень кратко о трехлетнем пребывании его в ссылке на о-ве Патмосе и подробно — о конце жизни и о кончине апостола в Ефесе. Эти деяния известны уже св. Клименту Александрийскому. Уцелевший несомненный отрывок II века настоятельно проповедует о том, что тело Спасителя было призрачное. 4) Деяния апостола Павла, упоминаемые Евсевием в числе "спорных" (antilegomena) памятников апостольского века, возникли, по-видимому, тоже около 160—170 г., но в православной среде они одобряются Ипполитом, Оригеном, Евсевием. Уцелел конец о проповеди апостола в Риме и его обезглавлении Нероном. В недавнее время дознано, что первоначально в эти деяния входили дошедшие до нас отдельно "деяния Павла и Феклы первомученицы" и апокрифическая переписка ап. Павла с коринфянами; этим объясняется показание Кларомонтанского каталога (ок. 300 г.) и патриарха Никифора († 829), что "деяния" содержат более 3500 строк (stichoi). Позднейшая латинская обработка приписывает и эти деяния еп. Лину. Основа деяний Павла и Феклы может быть реальна, некоторые их подробности очень живы и правдоподобны; по Тертуллиану, они составлены малоазийским пресвитером, который был тогда же уличен в сочинительстве и лишен сана. Прочие Деяния — апостолов Андрея, Матфея, Фомы, Филиппа, Фаддея — даже в основе не старше III в.; в основе последних, лучше всего сохраненной сирским текстом (так назыв. Doctrina Addaei) и армянским его переводом, лежит, как кажется, сирский текст ок. 200 г., из которого Евсевий перевел подложные письмо топарха Авгаря V к Иисусу Христу и ответ Христа, b) Апокрифические апостольские послания, а именно псевдопавловы послания к александрийцам и лаодикийцам, и переписка апостола Павла с коринфянами и с Сенекой. Мураториев список священных книг (около 200 г.) упоминает о двух первых, как о подлогах маркионитов; о первом не сохранилось более никаких следов; послание же к лаодикийцам, цитуемое впервые в псевдоавгустиновом "Liber de di v inis scripturis" (V века) и в VI—XV вв. часто встречающееся в латинск. кодексах Библии, все скомпоновано из фраз, выбранных из подлинных Павловых посланий, и ничего маркионитского в себе не содержит. Итак, и лаодикийское послание II века не дошло до нас; есть мнение, что это было просто искаженное Маркионом каноническое послание к Ефесянам. Повод к подлогу был дан текстом Колосс. 4, 16. Письмо коринфских пресвитеров к апостолу Павлу и ответ апостола, сохранившиеся в армянском и латинском переводе (с сирского), составляли, как выше сказано, часть кафолических "деяний Павла". Это третье послание ап. Павла к коринфянам толкуется преп. Ефремом Сирином наряду с обоими каноническими. Содержание переписки следующее: коринфские пресвитеры пишут Павлу, что некие Симон и Клеовий произвели в Коринфе великую смуту, отрицая творение Богом мира и человека, божественное посланничество пророков, рождество Спасителя от Девы и воскресение плоти. Все эти пункты учения подробно излагаются в ответном послании апостола, особенно о воскресении плоти. 8 (латинских) писем Сенеки к ап. Павлу и 6 ответов апостола (все очень краткие) возникли, по-видимому, не ранее IV в. Переписка эта отличается бессодержательностью и неуклюжестью стиля. Из апокрифических апокалипсисов несомненно христианского происхождения отметим апокалипсис Петра. Его несколько раз цитует св. Климент Александрийский; в своих Hypotyposeis (начертаниях, контурах, очерках) он даже комментировал его (Евсевий, "Церк. ист." VI, 14, 1). В Мураториевом каноне он причислен к каноническим книгам, хотя отмечено, что некоторые верные не хотят допускать его чтения в церкви. В некоторых палестинских церквах он читался в Великую пятницу публично; но Евсевий и Иероним решительно отвергали его как неканонический. В 1892 г., из той же рукописи VIII в., где найден отрывок апокрифического евангелия Петра, издан большой отрывок этого апокалипсиса. Отрывок начинается в середине речи Господа и повествует о ряде видений: 12-ти ученикам на горе являются в сиянии святости два отшедшие в иной мир брата; ученик, от лица которого ведется рассказ (Петр), видит небеса, и на противоположной стороне мира — место вечных мучений грешников. Блещущее фантазией описание этих мучений длится до конца отрывка. Текст не раз соприкасается со вторым посланием Петра и возник несомненно во II-м в., может быть, даже в первой половине его. Из представленного обзора видно, что в общем приговор науки о памятниках, возводящих себя к апостольской эпохе, совпадает с приговором церковным, как признал и Гарнак. Это сказывается в следующем: 1) все книги, подлинность коих церковью отвергается или за подлинность которых церковь, по крайней мере, не ручается включением их в свой канон, и в науке признаются неподлинными и позднейшими; 2) большинство этих книг и возникло не в церковной, а в еретической среде; 3) немногие православные из них оказываются (сравнительно) и исторически наиболее доброкачественными [Евангелия евреев, египтян, Иакова, отчасти Никодима; деяния Павла и Феклы.]; 4) среди самых канонических книг наука заявляет сомнения почти о тех же, относительно которых колебалась и церковь (таковы послания к евреям, Иакова, Иуды, второе Петра, второе и третье Иоанна, словом книги, которые Евсевий и другие составители списков книг канона называют спорными — antilegomena). Это тем замечательнее, что для церковной критики на первом плане стоял не историко-литературный, а догматический и нравственный вопрос. Кажущееся исключение представляет Апокалипсис; но церковь колебалась, включать ли его в канон или нет, не потому, что сомневалась в его авторе, а потому, что он по темноте содержания мало пригоден для богослужебного употребления. Таким образом, единственным действительным исключением является Евангелие от Иоанна: церковь безусловно принимает, многие ученые отвергают его. Но исключение здесь только подтверждает правило, так как отвергать евангелие от Иоанна нет веских, безусловных оснований. Второй цикл литературных произведений, следующий по порядку за писаниями апостолов и об апостолах, составляют творения так назыв. апостольских мужей, т. е. церковных деятелей эпохи между апостолами и апологетами, большей частью апостольских учеников, приблизительно 90—150 гг. Это — св. Климент, епископ Римский (около 95 г.), автор послания "Варнавы" (при Нерве, 96—98, или при Адриане, около 135 г.); св. Игнатий Богоносец († 116); св. Поликарп епископ Смирнский († 23 февр. 155 г.); Папий епископ Иерапольский (около 130 г.); св. Ерм или Ерма (Hermas, около 140—150 г.), может быть, автор послания к Диогнету.

1) Переход от одного цикла к другому представляют изложения апостольского учения, сделанные, однако, не апостолами. Это — знаменитое, в 1883 г. опубликованное "Учение двенадцати апостолов" и отчасти связанная с ним литература так назыв. апостольских правил и постановлений. "Учение (Didache)" — или "Учения (didachai)" — "двенадцати апостолов" во втором и следующем веках, подобно апокалипсису Петра, евангелию египтян и т. д., трактовалось иногда как "писание" (graphe). Псевдокиприаново (на деле папы римского Виктора I, 189—199 гг.) сочинение "De ale a toribus" цитует его наряду с посланиями апостола Павла; подобным образом относятся к нему и Климент Александрийский, и Ориген. Евсевий Кесарийский причисляет его, однако, к "неподлинным" (notha) апостольским произведениям; св. Афанасий Великий рекомендует его для чтения оглашенным наравне с ветхозаветными апокрифами. Позднее цитаты из "Учения" прекращаются: его евхаристический ритуал и наставления насчет "пророков" и "апостолов" давно стали анахронизмами, а первая часть — наставления "о двух путях" — была переработана и включена в 7-ю книгу "апостольских постановлений". Нет сомнения, что текст, напечатанный впервые в 1883 г., есть подлинное "Учение", цитованное Виктором и Климентом; он весь проникнут духом самой седой христианской древности, располагающим относить составление его в первый век или в самое начало второго, не позже приблизительно 130 г. За более поздний срок говорит знакомство Didache с четвертым евангелием, написанным не ранее приблизительно 100 г.; в таком случае придется признать, что архаические черты церковного устройства первого века продолжали кое-где жить и во втором. Предполагать, что главы с IX и до конца, свидетельствующие о знакомстве с четвертым евангелием, составляют позднейшую прибавку, было бы совершенно произвольно уже потому, что именно в этой части (гл. XI—XIII и XVI) находятся самые архаические черты памятника. Содержание "Учения": 1) наставление в христианской нравственности в форме описания "двух путей — пути жизни и пути смерти", для внушения готовящимся к крещению, и наставление, "как совершать крещение", 2) о посте и молитве (дается текст "Отче наш"), 3) о совершении евхаристии, 4) о пророках и странствующих проповедниках слова Божия — как отличать истинных и ложных и как их продовольствовать, 5) о праздновании воскресного дня, 6) об избрании властей церковных общиной, 7) о благоговейном ожидании второго пришествия Господня. Это, таким образом, краткое, но полное наставление в христианской жизни — древнейший христианский катехизис. "Учение" написано безыскусственным, но хорошим, ясным и чистым греческим языком, носящим ясные следы влияния иудейской эллинистической литературы и перевода LXX толковников; мораль его — чисто евангельская, безупречная и вместе с тем дышащая знанием действительности. Среди сообщаемых изречений и наставлений Писания некоторых нет в наших канонических книгах. Среди каких христиан — иудеев или язычников — возникло и действовало "учение", это вопрос едва ли разрешимый; возможность спора в данном случае свидетельствует лишний раз, что никакой резкой разницы в вероучении и морали между обеими "партиями" не было. В заглавии сказано: "учение 12 aп. языкам" (tois ethnesin), что намекает на назначение его для язычников. С другой стороны, в представлениях учения о воскресении мертвых есть черта чисто иудейская (XVI, 7). Особого разбора требует вопрос о "двух путях". Дело в том, что эта часть текста изложена в несколько иной редакции, не только в позднейших, но и в почти современных "учению" памятниках, как послание Варнавы и "Пастырь" Ермы. Это наводит на мысль, что наставление крещаемому существовало в церкви самостоятельно еще до составления полной Didache. Некоторые ученые пытались идти еще дальше и видели в "двух путях" первоначально еврейское наставление прозелитам. Если это так, то "учение" вышло из иудео-христианских кругов. Но о таком наставлении ничего неизвестно, и притом трудно объяснить, как иудейское наставление могло попасть в антииудейское послание Варнавы. Предположение что автор взял его из Didache, противоречит вероятнейшей хронологии обоих памятников (послание — около 97 г., Didache около 110—120 г.).

2) С именем Климента, еп. Римского (по Евсевию, 92—101 г.), до нас дошли четыре послания, из которых подлинно только первое. Полный текст так назыв. Второго послания к Коринфянам выяснил, что это даже не послание, а беседа. Впервые упоминает о нем Евсевий, притом выражая сомнение в его подлинности ("Церк. ист.", III, 38, 4). Два письма к "девствующим", сохранившиеся в сирском переводе и отрывках греческого текста, по содержанию не могли возникнуть раньше III в.; древнейшие упоминания о них относятся к концу IV в. (у Епифания и Иеронима). Первое послание к Коринфянам, напротив, засвидетельствовано косвенно уже в послании Поликарпа (ок. 115 г.) и прямо в послании Дионисия коринфского к папе Сотиру (около 170 г.). Повод к написанию этого послания дали смуты в коринфской церкви, направленные против духовных властей. Описав яркими красками былое цветущее состояние коринфской церкви и указав, как печально ее настоящее положение (гл. 1—3), автор в гл. 4—36 дает ряд наставлений общего характера, предостерегает от зависти и тщеславия, рекомендует смирение и послушание, постоянно подкрепляя свои слова примерами из Ветхого Завета. Затем в главах 37—61 автор говорит собственно о коринфских делах, о значении иерархии, о необходимости подчинения законной церковной власти; последние главы 62—65 вкратце повторяют содержание письма. Католические писатели видят в этом письме и в факте вмешательства римского епископа в коринфские смуты указание на папский примат во вселенской церкви уже в I в.; но никаких прямых данных за это в письме нет, кроме исполнения обычного наставления: "друг друга тяготы носите". Тождество, автора с христианином-консулом Т. Флавием Климентом в настоящее время отвергается наукой; обилие ветхозаветных реминисценций послания намекает скорее на иудейское происхождение автора. Важно, что ни для Рима, ни для Коринфа послание не предполагает и следов несогласий, связанных с именами апостолов Петра и Павла. Послание дает древнейшее указание на мученическую кончину обоих великих апостолов; тесное их сопоставление говорит за то, что мученичество Петра предполагается в Риме, где несомненно пострадал ап. Павел. Стиль послания прост и ясен. Все прочие писания (так назыв. Климентины), приписываемые св. Клименту, подложны и не древнее приблизительно 200-го года.

3) Послание, надписанное именем сотрудника ап. Павла, Варнавы, несмотря на согласное свидетельство христианской древности (Климент Алекс., Ориген, а также Евсевий, который, по-видимому, не сомневается в авторе, хотя и исключает письмо из канона; "Церк. ист." III, 25, 4; VI, 13, 6), едва ли подлинно: оно написано во всяком случае после разрушения Иерусалима, по всей вероятности при имп. Нерве (96—98) или даже при Адриане (117—138), а ап. Варнава едва ли мог жить так долго. По содержанию послание тоже едва ли может принадлежать сотруднику ап. Павла, как памятник крайнего допустимого в церкви антииудаизма; ап. Павел учил о ветхозаветной церкви не так (см. ниже о вероучении христианской церкви).

4) С именем Игнатия, еп. Антиохийского, Богоносца, до нас дошло тринадцать посланий; из них шесть несомненно не подлинны, а семь остальных, засвидетельствованных уже в послании Поликарпа (с. 115 г.) и у Евсевия, имеются в двух редакциях — интерполированной и первоначальной. Интерполятор, по-видимому, — одно лицо с фальзарием шести неподлинных посланий; он последователь ереси Аполлинария (IV в.), так как в двух местах отрицает, что Спаситель имел человеческую душу. По Функу, он тождествен еще с компилятором "апостольских постановлений", возникших в Сирии в начале V в. Кроме этих 13 посланий, существуют на латинском только языке еще два письма Игнатия к ап. Иоанну, одно к Божией Матери и ответ Божией Матери. Эти письма тоже подложны; проследить их древность можно лишь до XII в.; составлены они, вероятно, на Западе. О подлинности семи древних посланий (к ефесянам, к магнисийцам, к траллианам, к римлянам, к филадельфийцам, к смирнцам и к Поликарпу) в науке долго и горячо спорили; но, как и в вопросе о произведениях, вошедших в канон, отрицательные аргументы большей частью носят характер предвзятости, и в настоящее время авторитетнейшие судьи все в большем числе склоняются к признанию подлинности этих посланий. Посланиями пользовались Ириней, Лукиан Самосатский (ок. 167 г.), послание смирнской церкви о мученичестве Поликарпа и наконец сам Поликарп в послании к филиппийцам; первый косвенно, но очень ясно, последний прямо указывают на авторство Игнатия. Принимать неподлинность или интерполированность послания самого Поликарпа — значит впадать в логический круг, так как, помимо связи с посланиями Игнатия, нет решительно никаких для того оснований. По актам мученичества Игнатия он был допрошен в Антиохии лично имп. Траяном и отправлен для казни зверями в Рим. Из Памфилия или Киликии он прошел сквозь Малую Азию сухим путем; в Смирне сделана была более продолжительная остановка, и тут к Игнатию явились депутации от нескольких малоазийских церквей. Отпуская их от себя, Игнатий вручил послам ефесским, магнезийским и тралльским послания к их общинам, где благодарит их за оказанную ему любовь, предостерегает от еретиков иудаистов и докетов и убеждает их повиноваться духовным властям, между которыми епископ председательствует — как наместник Божий, пресвитеры — как совет апостольский; где нет властей, там нет и церкви. Из Смирны же отправлено письмо к римлянам, в котором Игнатий умоляет римскую общину не прилагать никаких стараний избавить его от мученичества; здесь находится знаменитое изречение: "Я пшеница Божия и перемалываюсь зубами зверей, да обретусь чистым хлебом Христовым". Из Смирны Игнатий был переправлен в Троаду; тут его настиг гонец с известием, что в антиохийской церкви водворился мир, давно им желанный. Отсюда он написал послания к филадельфийцам, смирнцам и смирнскому епископу Поликарпу: он благодарит за любовь к себе, просит отправить в Антиохию посольство, чтобы поздравить братию с возвращением мира, просит Поликарпа распорядиться такими же посольствами из других церквей, куда он не успел отправить посланий, и опять внушает слушаться властей церковных и беречься еретиков. Единство стиля и воззрений всех семи писем исключает предположения о подлинности лишь некоторых из них (по Ренану, подлинно одно послание к римлянам, по Фёльтеру, оно одно подложно). Стиль писем чрезвычайно оригинален, порывист, часто неправилен; они проникнуты глубоким религиозным чувством, то доходящим почти до экстаза, то сообщающим речи автора внушительную строгость убеждения. По силе и высоте производимого впечатления, послания Игнатия занимают первое место в ряду творений апостольских мужей, и лишь немного уступают посланиям ап. Павла.

5) О послании Поликарпа к филиппийцам нами уже не раз упоминалось. По Иринею, Поликарп написал, кроме филиппийского, еще несколько посланий к разным церквям и отдельным лицам, но до нас дошло только это одно. Греческий оригинал дефектен, но есть полный латинский перевод. Письмо говорит преимущественно о бодрости духа и о терпении и особо об обязанностях живущих в браке, вдов, диаконов, пресвитеров, юношей и дев. Оно написано вскоре после мученичества св. Игнатия (гл. 9, 2; 13, 2), т. е. вскоре после 116 г. Поликарп скончался мученически 23 февраля 155 г., имея не менее 86 лет от роду.

6) Сверстник и друг Поликарпа, иерапольский епископ Папий, написал "Изъяснение бесед Господних" в пяти книгах; сохранились только немногие отрывки у Иринея, Евсевия, Анастасия Синаита и пp. Есть указание, что полный латинский перевод Папия существовал в Западной Европе еще в XV в. Сам Папий, как видно из его предисловия, смотрел на свой труд главным образом как на сборник преданий, толкований и дополнений к "словесам Господним", доходившим до него при посредстве апостольских учеников первого и второго поколений. На Евсевия Папий производил впечатление человека "весьма малого разумения". Впрочем, он недоволен Папием главным образом за его приверженность к чувственному хилиазму и на этом основании говорит, что Папий принимал за чистую монету то, что ему преподавали как аллегорию. Вероятнее, что Папий был истинный представитель некритичной, неразвитой, но горячо верующей христианской толпы, собиравший свои предания откуда случится и потому сохранивший много ценного и подлинного, но много и мякины. Стиль Папия, как видно уже из нескончаемых споров по интерпретации его отрывков, очень неуклюж и темен. Самый важный вопрос, связанный с Папием, касается отношения комментированных им изречений Господа к нашим евангелиям. Думать, что между ними была заметная разница, трудно потому, что в таком случае в позднейшей церкви его, вероятно, признали бы если не за еретика, то за писателя опасного; между тем, его читали, переписывали и цитовали без оговорок писатели IV—IX вв. Возможно, что текста изречений Папиево сочинение вовсе не содержало, а только предания и толкования. Известны и многократно комментированы на разные лады показания Папия о евангелиях Матфея и Марка; несомненно, что он цитовал первое послание Петра и первое Иоанна; весьма вероятно, что в его комментарий вошли и изречения Иоаннова евангелия (Гарнак); по одной цитате из Папия, IX в., это евангелие даже будто бы писано самим Папием лично, под диктовку автора. Другой, доселе нерешенный вопрос — кто такой был учитель Папия, Иоанн пресвитер: апостол из двенадцати или отличное от него лицо. Как сверстник Поликарпа, Папий должен был писать около 120—130 г.

7 и 8) "Пастырь" Ерма и "Послание к Диогнету" неизвестного автора причисляются к творениям апостольских мужей по недоразумению. Ерм, упоминаемый в послании ап. Павла к Римлянам 16, 14, не может быть тождествен с автором "Пастыря" ввиду прямого показания Мураториева фрагмента, что "Пастырь" написан Ермом, братом римского епископа Пия, в правление последнего (140—155). Сам автор выставляет себя современником Климента Римского, но так как все произведение носит характер отчасти притчи, отчасти апокалиптический, то нельзя ни принимать это буквально, ни винить автора за обман. Теории, предполагавшие для "Пастыря" нескольких авторов (Гильгенфельд) или иудейский прототип (Спитта), малодоказательны. Все произведение распадается на 5 "видений", 12 "заповедей" и 30 "притч", или "подобий", но сам автор делит его на два отдела: откровения, сообщенные ему церковью в образе постепенно молодеющей матроны (видения 1—4), и откровения, сообщенные ангелом покаяния под видом "Пастыря" (остальное). Все откровения в конце концов сводятся к одному: к призыву покаяться, так как вскоре церковь постигнет гонение и затем наступит страшный суд. Центральный образ "Пастыря" — образ церкви под видом великой строящейся над водой башни. "Послание к Диогнету" считалось произведением апостольского мужа, так как автор в начале XI главы зовет себя учеником апостолов. Но обе последние главы в единственной рукописи были отделены от остального текста большим пробелом и по языку, и по содержанию должны быть отнесены к другому автору и к другому (гомилетического, а не эпистолярного характера) произведению; подлинный же конец послания затерян. Адресата письма, Диогнета, отождествляют или с философом Диогнетом, упоминаемым у Марка Аврелия, или с самим имп. Адрианом (Диогнет = сын Зевса). Антииудаизм послания навел на мысль об авторстве еретика Маркиона (Бунзена) или Маркионова ученика Апеллеса (Дрэзеке); но антииудаизм этот идет не дальше, чем в послании Варнавы. Рукопись приписывала послание Юстину мученику; но об этом не может быть и речи. Миросозерцание автора отчасти сходно с апологией Аристида Афинского; но заключать отсюда к авторству Аристида (Дульсэ, Кин, Крюгер) рискованно. Послание содержит резкую и остроумную критику вульгарного язычества (фетишизма) и иудейского обрядового благочестия и затем изображение жизни христиан в мире, как души в теле. Послание написано одушевленно, красноречиво, великолепным языком и свидетельствует о большом риторическом даровании и образовании автора. По глубине религиозного чувства оно уступает только посланиям Игнатия.

Литература. Новозаветные апокрифы в оригинальном тексте собраны в изданиях: Fabricius, "Codex apocryphus Novi Testamenti" (Гамбург, 1703—1719); Thilo, "Codex apocryphus" N. Т. (т. I, Лпц., 1832, только евангелия); Tischendorf, "Evangelia apocrypha", и его же "Acta apostolorum apocrypha" (Лпц., 1851—1853 и 1876); Lipsius et Bonnet, "Acta apostolorum apocrypha" (2 части и supplementa к ним, Лпц., 1891, 1898, 1883 и 1895; издание еще не окончено); Hilgenfeld, "Novum Testamentum extra canonem receptum" (fasc. IV, Лпц., 1866 и 1884); "Apocalypses apocryphae", изд. Tischendorf (Лпц., 1866); M. Н. Сперанский, "Славянские апокрифические евангелия" (M., 1895). Изложения и переводы некоторых апокрифических евангелий на русском языке в "Христианском чтении" (1871, 88). Исследования: Tischendorf, "De evangeliorum apocryphorum origine et usu" (Гага, 1851): Zahn, "Geschichte des neutestamentlichen Кanons" (отдельные главы в П томе); Lipsius, "Die apokryphen Apostelgeschichten und Apostellegenden"; Duchesne, "Les anciens recueils des legendes apostoliques" ("Compte rendu du Ш Congres scientifique des Catholiques", отд. V, Брюссель, 1895); (Gutschmid, "Die K ö nigsnamen in den apokryphen Apostelgeschichten" ("Kleine Schriften", II). Собрания творений апостольских мужей: старые — Котелерия, Галланди и в "Патрологии" Миня (т. I, II, V греческой серии). Новые издания: Гефеле (изд. 4-е 1855), Функа (1 том, 1878 и с добавлением "Учения 12-ти ап.", 1887; 2-й том, 1881); "Patrum apostolicorum opera", recens. Gebhardt, Harnack, Zahn (лучшее критическое издание; 1875—78); их же editio minor, без критического аппарата (последнее изд. 1902); Lightfoot, "The Apostolic Fathers" (1869—1889). Творения мужей апостольских переведены по-русски свящ. П. А. Преображенским. Исследования: общие обзоры литературы Феслера, "Institutiones patrologiae"; Bardenhewer, "Patrologie"; Batiffol, "Anciennes litteratures chretiennes" (I); Филарет, "Историческое учение об отцах церкви"; Фаррар, "Первые дни X." и "Жизнь свв. отцов и учителей церкви" (пер. под редакцией проф. Лопухина); Harnack, "Geschichte der altchristlichen Litteratur bis Eusebius"; Ehrhard, "Geschichte der altchristlichen Litteratur"; Bardenhewer, "G. d. a. L." (т. I). Из громадной монографической литературы выдается: "Διδαχή τ. ιβ άπ ", editio princeps Филофея Вриенния (Константинополь, 1883). Литература о Διδ. до 1889 г. приведена у Schaff, "The teaching of the twelve Ароstles" (3 изд., Нью-Йорк, 1889); Harnack, "Die Lehre der zw ö lf Apostel" (1884 и 1893), Влад. Соловьев, предисловие к переводу "Учения 12-ти апостолов" в "Православном обозрении" (1886) и в полном собрании его сочинений (т. IV). О Клименте: Lipsius, "De Clementis Romani epistola" (1855); Br üll, "Der erste Brief des Clemens von Rom" (1883); Bang, "Studien ü ber Clemens Romanus" в "Theol. Studien u. Kritiken" (1898). О Варнаве: Hefele, "Das Sendschreiben des Ap. Barnabas" (Тюбинген, 1840); Braunsberger, "Der Apostel Barnabas" (Майнц, 1876); Funk, "Kirchengesch. Abhandlungen" (II, 1899, 77—108). О Игнатии: Zahn, "Ignatius von Antiochien" (18 73); Freiherr von der Goltz, "I. v. Ant. als Christ und Theologe" (1894); Bruston, "Ignace d'Antioche, ses épitres, sa vie, sa thé ologie" (П., 1897); J. R éville, "Etudes sur les crigines de l'é piscopat" (1891). О Epме: Theodor Zahn, "Der Hirt des Hermas" (1868); Nirschl, "Der Hirt des Hermas" (Пассау, 1879); Br ü ll, "D. H. d. Н." (1882); Spitta, "Zur Geschichte und Litteratur des Urchristentums" (II): Funk, в "Theol. Quartalschr." (1899, стр. 321—360). О послании к Диогнету: Overbeck, "Ueber den pseudojustinischen Brief an D." (Базель, 1872 и 1875); Dr äseke, "D. Br. an D." (1881); Kihn, "Der Ursprung d. Br. an D." (1882).

§§ 4—10. Христ-вo u Римская империя. Причинами превращения Римской империи из языческой в христианскую были, с одной стороны, превосходство христианского учения, явившегося как в своих положительных, так и в своих отрицательных чертах венцом развития религиозно-философской мысли тех времен, с другой стороны — внутренняя и внешняя подготовленность языческого мира к его восприятию. Самое превращение состоялось медленно, в течение нескольких столетий; мы различаем в нем следующие эпохи: 1) эпоху зародышного развития X. в Римской империи под сенью иудаизма, до еврейского восстания и второго разрушения иерусалимского храма (первое полустолетие после смерти Спасителя); 2) эпоху гонений и в то же время открытого распространения X. до признания его равноправной религией Константином Великим, с подразделением ее на: а) эпоху спорадических гонений (при Домициане, Антонинах и Северах) и б) эпоху гонений универсальных, имевших целью уничтожение христианской церкви (в смутный период и при Диоклетиане); 3) эпоху перевеса X. и разрушения язычества (от Константина Великого до шестого века). Во всех названных периодах следует различать: 1) политическую и культурную историю X., 2) историю развития христианских догматов в борьбе с ересями и 3) историю христианской литературы — другими словами, чисто историческую, богословскую и литературно-историческую точку зрения.

§ 4. Внутренняя подготовленность языческого мира к восприятию X. обусловливалась тремя факторами: А) развитием языческой религии. Б) развитием философской спекуляции и В) развитием науки.

А) Что касается, прежде всего, развития языческой религии, то в данную эпоху она представляла из себя очень пестрое целое, в котором, однако, можно различить три главных направления: эллинское, римское и восточное. Из них первое, эллинское, в свою очередь разделяется на два течения: явное течение гражданских культов и тайное — мистерий. Явная эллинская религия была в своем принципе очень враждебным X. элементом: ее ярко очерченное многобожие было таким же резким отрицанием христианского монотеизма, как ее гражданский характер — христианского универсализма. Но этот враг был теперь далеко не так опасен, как в те времена, когда Дельфы пользовались своим огромным обаянием в греческом мире для того, чтобы объединить его под знаменем религии Аполлона: теперь значение Дельф было ничтожно, греческое многобожие, расшатанное со времени потери греческой самостоятельности множеством профанаций и разлагающей работой философской мысли, уже не очень твердо держалось в убеждении верующих, а в склонных к мышлению головах (таких было много) готово было уступить место признанию единого божества, представляемого либо как неисповедимая случайность (Tyche; эта вера особенно развилась в эпоху династических войн среди преемников Александра Великого), либо как судьба (Moira), управляющая движениями небесных светил и через них жизнью людей, либо как промысел (Pronoia), либо, наконец, просто как "божество", "бог", "боги" (theion, theos, theoi), безотносительно к числу и качествам. Если, таким образом, явная греческая религия находилась в состоянии разложения и поэтому особенно сильного препятствия не представляла, то, наоборот, тайная религия мистерий (не столько, впрочем, елевсинских, сколько орфических) пользовалась широкой популярностью; но она же в значительной степени предваряла X. и этим шла ему навстречу. В своем основании орфизм имел миф о страждущем боге-спасителе, Дионисе Загрее, растерзанном титанами, и миф о воскрешении (Евридики — Орфеем); внимание верующих он (в противоположность явной религии с ее несбыточным догматом о восстановлении справедливости на земле) направлял на загробную жизнь, суля вечное блаженство — добрым, наказания, вечные и временные, — злым, и развивая практику постов, омовений и очищений, посредством которых человек во время земной жизни мог подготовить себе лучшую участь по ту сторону смерти. Итак, перевес тайных культов над явными был тем двигателем, который внутри эллинской религии способствовал христианизации империи; но и римское направление имперской религии шло ей навстречу, хотя и по другому пути. Римское многобожие в противоположность греческому отличалось полной неопределенностью, качественной и количественной, и было поэтому склонно к интеграции, результатом которой должно было быть поклонение одному всеобъемлющему божеству. В данную эпоху этим божеством старались сделать "гения" царствующего императора (что было в принципе далеко не тождественно с обоготворением самого императора, но на практике часто сводилось к нему), что предваряло в одно и то же время два догмата христианской религии — во-первых, ее монотеизм; во-вторых, ее учение о Богочеловеке. Что касается специально этого последнего пункта, то можно сказать, что именно благодаря ему X. стало столь же естественной религией греко-римской культуры, как оно было несовместимо с иудаизмом. Наконец, третье — восточное — направление языческой религии, подчинившее себе в то время также и западную половину империи, уже как таковое должно было уготовать путь X., колыбель которого лежала тоже на Востоке; к тому же один из восточных культов, а именно культ еврейского Иеговы, сделался очагом X. в Риме (см. § 5, В). Вообще можно сказать, что восточные культы в смысле своего наклона, так сказать, к X. соединяли в себе, хотя и не вполне, особенности римских и греческих культов. Если римская религия по своей природе тяготела к единобожию, то вкоренившиеся в Риме восточные божества (Великая мать Идейская, Исида, каппадокийская Ма или Беллона, Митра Непобедимый) были сами по себе либо едиными, либо настолько преобладающими, что другие божества как бы растворялись в них. Если, с другой стороны, тайные греческие культы будили в человеке сознание своей греховности и жажду искупления, то восточные культы исполняли ту же задачу, но при посредстве гораздо более эффектных и поэтому гораздо более действующих на воображение обрядов. Особенное влияние имела в этом отношении персидская по своему происхождению религия Митры Непобедимого: митраизм был самым деятельным, если не самым опасным, соперником X. Но культ Митры был распространен особенно в западной половине империи; наоборот, христианство стало гораздо раньше преобладающей религией восточной части империи, чем было признано равноправной религией всего государства; таким образом, и борьба между Митрой и Христом сводилась к борьбе между Западом и Востоком, между романизмом и эллинизмом — и в этой борьбе, независимо от внутреннего превосходства христианского учения, и высшая культурность поклонников была на стороне X.

Б) Развитие философской спекуляции в двух направлениях шло навстречу X., метафизическом и этическом — а эти направления были тогда преобладающими и затмевали не только физическое, но и логическое направление. Метафизическое направление уже с VI в. сознавало себя в антагонизме с народной верой, выдвигая на место ее многобожия единое божество, либо тождественное с душой мира, либо управляющее миром. Из хаоса противоречивых философских догматов выделилось в IV в. в высшей степени влиятельное учение Платона, который хотя и не отвергал существования низших божеств, но признал их (в своем "Тимее") созданиями единого высшего бога, бывшего в то же время, хотя и косвенно (через своего "демиурга"), творцом всего мироздания. В третьем веке платонизм получил наклон к скептицизму, зато явилось новое догматическое учение в лице стоицизма, который тоже, не отвергая в принципе народных богов, старался их низвести на степень олицетворений природных сил низшего разряда, подчиненных высшему божеству, каковым признавалась душа мира, устроившая к лучшему всю природу ("стоический оптимизм") и специально пекущаяся о людях ("стоический промысел"). В эпоху римской империи стоицизм владычествовал преимущественно на Западе и притом главным образом в своей этической доктрине; на Востоке рядом с ним господствовал платонизм, который, отбросив свои скептические наклонности, уже в последнюю половину 1-го века до Р. Х. вернулся к своему первоначальному догматическому характеру и в эпоху империи пышно расцвел в так назыв. неоплатонизм, главным, характерным признаком которого был почти религиозный экстаз, ведущий человека к непосредственному единению с божеством. Тот же позднейший платонизм признавал и различные посредствующие между творцом и творением силы, представлявшиеся эманациями бога-творца, в виде ли так наз. Логоса, участвовавшего в сотворении мироздания, или в виде демонов, поддерживающих общение между богом и людьми. Все это вместе с вышеуказанным демиургом оказало влияние на X., главным образом X. восточное, греческое, которое стало — поскольку оно вообще подчинилось философии — преимущественно неплатоническим. Возможность этого влияния доказывает несомненно родственный X. характер того направления греческой философской мысли, которое стало преобладающим в изображаемую нами эпоху. — Предваряя X. в своем учении о божестве, платонизм предварял его также и во второй главной части метафизики — в учении о душе. Бессмертие души как основание учения о загробной жизни, страшном суде, наказании злых и наградах добрым было коренным догматом орфических и других таинств; в философии его впервые провозгласил Платон, благодаря которому этот догмат получил широкое распространение, несмотря на отрицательное к нему отношение не только скептических учений и Эпикура, но также Аристотеля и стоиков. Из философии он в своем полном виде (т. е. включительно с блаженством добрых) попал в государственную религию ("души всех бессмертны, а добрых — божественны") и стал основанием так наз. консекрации, т. е. признания божественными душ умерших добрых императоров (так наз. divi). В греческой религии консекрации соответствовала так назыв. "героизация", практиковавшаяся с давних времен под влиянием Дельф; оба обряда предварили, некоторым образом, христианский культ святых. — Второе, этическое направление греческой философии берет свое начало с Сократа, впервые провозгласившего вопреки тогдашним воззрениям, что добродетель есть единственный источник и залог счастья; правда, под счастьем он разумел душевное счастье в земной жизни и своим догматом о том, что добродетели можно научить (arete didakton) как бы заранее отрицал позднейшее христианское учение о благодати. Этику Сократа приняли и развили стоики, особенно в Риме, который благодаря своим юридическим наклонностям чувствовал особенное расположение к этике (Цицерон); вот почему X. на Западе, в противоположность восточному, неоплатоническому, носит несомненно стоический характер. Оно, впрочем, уже в лице Лактанция перенесло даруемое добродетелью счастье из земной жизни в загробную, а позднее, в лице Августина, выдвинувшего понятие благодати, коренным образом видоизменило интеллектуалистичный характер стоической этики.

В) Что касается, наконец, развития наук, преимущественно естественных, то не подлежит сомнению, что процветание эмпирического метода, ведущего свое начало от Демокрита, продолжавшегося в школе Аристотеля и достигшего своего апогея в блестящий александрийский период греческой учености (III—I в. до Р. Х.), послужило бы сильнейшей помехой поступательному движению X., по крайней мере в образованной части римского общества, так как эмпиризм несовместим с атмосферой чуда, в которой X. выросло и окрепло. Но в том-то и дело, что с I в. до Р. Х. эмпиризм идет на убыль и его заменяет спекулятивный дух также и в науке; под влиянием этого духа развиваются две теории, из коих одна оказала X. отрицательную, другая — положительную услугу. Отрицательную услугу оказала X. астрология, тем, что мало-помалу подчинила себе все естественные науки, лишая их того эмпирического характера, который они имели при перипатетиках и александрийцах, и сделала их неспособными оказать сопротивление научным постулатам, в которых X. нуждалось как в основаниях своего учения о мире и о человеке; благодаря этому X. отнеслось не особенно враждебно к астрологии уже в римскую эпоху, а потом даже совсем примирилось с ней. — Положительную услугу оказала X. теория палингенесии, т. е. периодического обновления мира, которая, имея свое основание в старинном представлении о смене "поколений" ("золотой век" и т. д.), была научным образом развита стоиками и стала известной Риму в I в. до Р. Х. Насколько важна была эта услуга — это станет вполне понятно, если припомнить, что (благодаря одному из замечательнейших совпадений, о которых знает история) Рождество Спасителя пришлось около того самого времени, когда римское общество ожидало обновления Рима или мира. Вследствие этого четвертая эклога Вергилия, в которой приветствуется это обновление, была позднее истолкована как пророчество о Спасителе, а сам поэт попал — вместе с Сивиллой, своей мнимой вдохновительницей — в число "языческих пророков" (vates gentilium).

Литература. Friedlä nder, "Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms" (6 изд., 1888, т. III); Aurich, "Das antike Mysterienwesen in seinem Einflusse auf das Ch ristentum" (1894); Wobbermin, "Religionsgeschichtliche Studien zur Frage der Beemflussung des Urchristentums durch das antike Mysterienwesen" (1896); Rohde, "Psyche" (1894); Wissowa, "Religion und Cultus der Römer" (1902); Boissier, "La religion Romaine" (1874); Réville, "La religion ŕ Rome sous les Sévè res" (1886); Зелинский, "Рим и его религия" ("Вестн. Европы", 1903, январь-февраль). О древней астрологии: Bouche-Leclercq, "L'astrologie grecque" (1899); Зелинский, "Умершая наука" ("Вестн. Евр.", 1901, окт.-нояб.). О палингенесии: Базинер, "Легенда о Золотом веке ("Русск. мысль", 1902, нояб.); Зелинский, "Первое светопреставление" ("Вест. всем. ист.", 1899, нояб.). Специально о культе императоров, ставшем позднее главным поводом к столкновениям между христианами и римскими властями (см. ниже, § 6, Б): Mommsen, "Romische Geschichte" (т. V, 1885); Guiraud, "Les assembl é es provinciales dans l'empire Romain" (1887); Hirschfeld, "Zur Geschichte des romischen Kaisercultus" ("Sitzungsberichte der Berliner Akademie", 1888, стр. 833, сл.); Крашенинников, "Римские муниципальные жрецы и жрицы" (1891); его же, "Августалы и сакральное магистерство" (1895).

§ 5. Внешняя подготовленность языческого миpa к восприятию христианства. Сюда относятся следующие факторы, ускорившие объединение античных народов под знаменем креста: А) их политическая объединенность под сенью римской власти; Б) внеполитическая организация населения; В) роль еврейства и еврейского прозелитизма в римской империи; Г) социальные кризисы и пауперизм.

А) Политическая объединенность античных народов под сенью римской власти во многих отношениях должна была содействовать успехам такой универсальной религии, какой была христианская — особенно с тех пор, как эта власть нашла себе конкретного и наглядного представителя в лице римского императора. Простираясь от Евфрата до Атлантики и от Каледонских гор до Сахары, Римская империя охватила почти всю тогдашнюю oecumene, так что весь обмен культурных благ происходил внутри ее границ; последствием было то, что римский гражданин сознавал себя гражданином мира. Патриотизм, который раньше привязывал человека к его национальным богам, мало-помалу испарился и исчез — а c исчезновением обаяния национальных религий увеличивалась потребность в такой, которая бы обращалась к человеку как к таковому, безотносительно к его национальной и племенной квалификации. Если грек льнул к Зевсу, римлянин к Юпитеру, египтянин к Исиде, то "человек" как таковой мог признавать только "бога" как такового. Именно такого бога (Theos, Deus) давала ему христианская религия (насколько ее в этом опередил иудаизм, об этом см. ниже). Двуязычие в этом отношении помехой не служило, так как оба культурных языка, греческий и латинский, считались почти в одинаковой степени имперскими языками (linguae nostrae); оно стало помехой лишь со времени разделения империи. Итак, политический космополитизм подготовил космополитизм религиозный. Развиваясь в течение пяти веков в единой империи, X. приобрело столь прочный космополитический характер, что сохранило его в течение тысячелетия среди политически разъединенных наций. Кроме отсутствия политических перегородок внутри империи, сознание общечеловечества подкреплялось также и разноплеменным составом населения в более или менее крупных политических центрах. Такие города, как Рим, Карфаген, Александрия, Антиохия, Ефес, Коринф, Милан, Лион, почти не имели определенной национальной окраски: италийцы, греки, евреи жили здесь смешанные с более или менее значительным туземным контингентом, чем обусловливалось, с одной стороны, холодное отношение к старинным национальным культам, с другой — легкость прозелитизма. Конечно, это касалось только городов, а не сельских общин; последние сохранили свой национальный колорит, но зато они же долее первых оставались языческими, так что самое имя "селяне" стало в позднейшей латыни обозначать язычников (pagani; ср. франц. рауsans-paiens). Другим последствием объединенности была общность языка, или, согласно замеченному выше, языков. Уже преемники Александра Великого научили по-гречески весь Восток, вошедший позднее в состав Римской империи. Рим, в свою очередь, латинизировал весь Запад с Африкой включительно. Кто владел обоими этими языками, тому весь мир был открыт. Для христианской проповеди это было огромным преимуществом. Только благодаря ему X. могло справиться с ересями, возникавшими в его среде; если бы религиозные разногласия подчеркивались национальными различиями, X. могло бы быстро раздробиться на исповедания. Наконец, сюда же относится и ряд других условий, явившихся последствием политической объединенности и в свою очередь способствовавших быстроте и действительности христианской проповеди. Самый его характер, как политического организма, обязывал Рим заботиться об удобстве и легкости сообщения между отдельными его частями: империя была покрыта сетью образцовых дорог, достаточно безопасных, с постоялыми дворами на определенных промежутках. Судоходство торговое, а с ним и пассажирское, покрывало такой же сетью более или менее правильных рейсов все Средиземное море. В городах имелись гостиницы; но и помимо их, благодаря оживленности коммерческих сношений путнику нетрудно было запастись рекомендациями, которые обеспечивали ему кров и корм где только он этого желал и, сверх того, облегчали ему доступ к тому кругу местного общества, который был ему особенно важен или интересен. В этом последнем отношении античный мир был много общительнее современного. Для христианской проповеди все это были большие преимущества: благодаря готовой системе артерий и вен достаточно было животворящему слову возникнуть где-либо внутри Римской империи, чтобы быстро разлиться по всему ее организму. Лучшее доказательство и иллюстрация сказанному — путешествия и проповедническая деятельность ап. Павла. X. возникло на восточной окраине римского государства, но распространилось оно почти исключительно в западном направлении; ему легче было покорить дальнюю Испанию, чем перейти границы соседнего персидского государства.

Б) Внеполитическая организация населения Римской империи значительно содействовала успеху христианской пропаганды, так как благодаря ей она везде находила готовые очаги, в которых могла развиваться. Нормальной единицей этой организации была так назыв. коллегия (collegium), т. е. кружок лиц, объединенный общностью преследуемой цели; минимальным числом было три (trеs faciunt collegium), максимума не полагалось. По своему составу коллегии распадались на две крупные группы, а именно на коллегии религиозные, объединенные культом определенного божества, и коллегии профессиональные, объединенные общностью профессии участвовавших; впрочем, эти последние тоже группировались вокруг культа избранного божества, так что вполне точную грань провести нельзя. Особенную важность имели коллегии для общественной жизни низших слоев общества (collegia tenuorum); здесь они обнимали не только отпущенников, но и рабов — последних, впрочем, только с согласия их хозяев. Самым обыкновенным назначением коллегии было обеспечение членам приличного погребения (collegia funeraticia; к этим последним принадлежали, по-видимому, все collegia tenuiorum). Другой целью были общие увеселения, собрания, пирушки и т. п., естественно вызываемые культом общего божества. Для них у коллегии был свой дом (schola), и она взимала с своих членов ежемесячные взносы. Организация коллегий была точным сколком с общинной организации; во всех имелись председатели (magistri, sacerdotes) числом от двух, заведовавшие кружковой жизнью коллегии, казначей (quaestor), секретари (scribae), кураторы, на которых возлагались поручения технического характера, затем почетные члены обоего пола (patroni, pat r onae или, картиннее, pater, mater collegii — соответственно распространенному у членов коллегии наименованию fratres), избираемые в таковые за особые оказанные коллегии услуги. Основанием организации и кружковой жизни коллегии служил ее устав (lex collegi i); постановления, выходящие из пределов компетенции магистров, издавались отчасти общим собранием членов, отчасти — в богатых членами коллегиях — коллегиальной управой (decuriones). Автономия коллегий была в различные времена различна; республика вообще относилась к ним доброжелательно, если только они оставались верными своему назначению и не преследовали политических целей. В эпоху империи большая или меньшая свобода коллегий зависела от личности императора; но с конца II в. начинает подготовляться капитальная реформа к коллегиальной организации, завершенная в IV в., результатом которой была идея, что коллегии объединяются общностью не интересов, а службы государству, и принадлежность к коллегии стала не только пожизненной, но и наследственной. Этим был подготовлен цеховой и корпорационный строй средних веков. Как преимущественно религиозный характер коллегий, так и их автономия и неопределенность их численного состава делали их естественными очагами новых религиозных идей; так, уже во конце III в. до Р. Х. вакхическая (т. е., вероятно, орфическая) пропаганда воспользовалась коллегиями для того, чтобы опутать Рим целой сетью вакхических братств (bacchanalia), которые были признаны политически опасными и поэтому подверглись запрещению; так поклонники Исиды, Митры и др. соединялись в коллегии и преследовали свои новые религиозные задачи под покровом старых и узаконенных общественных форм. Ввиду этого представляется a priori вероятным, что и христианская проповедь воспользовалась коллегиальной организацией как наиболее удобным орудием и что коллегия была первообразом христианской общины, с которой она имеет множество точек соприкосновения; этот вывод является столь естественным, что только очень веские соображения могут его расшатать, и мы не находим, чтобы таковые были представлены. Даже те, которые оспаривают непосредственную роль коллегии в христианской пропаганде и ее непосредственное влияние на организацию христианских общин, признают ее косвенное влияние, так как не подлежит сомнению, что коллегия была внешней формой, которой воспользовались для своих религиозных целей проживавшие в Римской империи евреи.

В) Роль еврейства и еврейского прозелитизма в Римской империи в числе других факторов, подготовивших воцарение в ней X., заключалась в том, что они создали первоначальные очаги, из которых впоследствии X. распространилось по всей империи. Ввиду этого важно знать размеры еврейского расселения (так назыв. диаспоры) по Римской империи, организацию еврейских общин и силу и характер еврейского прозелитизма. Как на Востоке, так и на Западе еврейская диаспора была очень обширна: "всякое море тобою наполнено, всякие земли" — поет об Израиле еврейская Сивилла в эпоху Адриана. Расселение евреев по римскому Востоку началось при преемниках Александра Великого (по персидскому Востоку — еще много раньше); город Рим их впервые увидал в больших массах после завоевания Иерусалима Помпеем в 63 г. В эпоху распространения X. число евреев (и еврействующих) в Египте равнялось миллиону, в Сирии (кроме Палестины) — миллиону с лишним, в Риме — приблизительно десяти тысячам; всех их было в империи четыре с лишним миллиона, что соответствует 6—7% всего населения; при своей сплоченности и энергии это была очень внушительная сила, с которой римская политика поневоле должна была считаться. — Что касается до организации еврейских общин в диаспоре, то она была неодинаковой в бывших эллинистических царствах, с одной стороны, и в западных провинциях и Италии — с другой. Так, мы знаем, что в Александрии, где еврейское население было особенно густым, оно образовало целый "народ", находившийся под главенством особого "этнарха". В собственно римских провинциях такие государства в государстве были невозможны; в городе Риме, напр., мы видим не одну объединенную еврейскую общину, а целый ряд общин, так назыв. "синагог", каждая из которых представляла собою одно обособленное целое. Чтобы существовать более или менее безопасно, еврейские общины должны были усвоить внешние формы допущенных государством корпораций, т. е. коллегий. Действительно, еврейские синагоги в Риме имели все внешний вид коллегий; вся разница состояла в том, что во главе их стояло не несколько "магистров", а — по-видимому — один "герусиарх". А впрочем, были и магистры (так назыв. архонты), и управа (герусия), и патроны, по имени которых синагоги иногда называли себя (Augustenses,Agrippenses) и, главное, — был религиозный центр, объединявший синагогу в служении единому Богу. Воспользовавшись, таким образом, внешними формами признанных в римском государстве корпораций, евреи твердо держались своих традиций и на уступки не шли; правда, что и римские власти обнаруживали по отношению к ним крайнюю терпимость и с той гуманностью, которая им была свойственна по отношению к религиям других народов, всячески щадили все их обычаи, даже те, которые не совсем укладывались в общий строй государственной жизни. При всех стеснительных постановлениях, направленных против коллегий, еврейские коллегии исключались; "так был создан правовой порядок, благодаря которому иудаизм на всем протяжении римского государства был religio licita" (Шюрер). Кроме свободы культа со всеми последствиями, из нее вытекающими, еврейские синагоги получили два важных права: право иметь собственное имущество и свободно им распоряжаться и право суда над своими членами; из них первое вытекало из их положения как коллегий, второе было также одним из последствий признания их религии, так как еврейский "закон" обнимал не только религиозные, но и правовые, и процессуальные нормы. Таким образом еврейские общины сумели завоевать себе в римском государстве почти полную автономию. Теперь представим себе, что все римское государство было окутано сетью таких автономных общин, находившихся в постоянных сношениях друг с другом и почти закрытых для прочего греко-римского мира, — и нам станет вполне понятно, что раздавшееся в Иерусалиме пророческое слово должно было раньше облететь все эти общины и произвести в них соответствующую своему значению бурю, чем обратить на себя внимание кого бы то ни было из не принадлежавших к синагогам членов греко-римского общества. Этим вполне объясняется тот странный на первый взгляд факт, что греко-римская литература первого полустолетия после смерти Христа не обращала ни малейшего внимания на Его учение. — Мы назвали еврейские синагоги "почти" закрытыми для прочего мира; действительно, вполне закрытыми они не были. Еврейские общины не сплошь состояли из одних только евреев по племени; к ним принадлежали или, по крайней мере, примыкали также и еврействующие, т. е. язычники, принявшие в большей или меньшей мере еврейский закон. Эпоха зарождения Х. есть в то же время эпоха наибольшего расцвета еврейского прозелитизма, из которого развился с течением времени прозелитизм христианский. Огромной выгодой для еврейского прозелитизма было то обстоятельство, что общееврейским языком в диаспоре был язык греческий, как последствие эллинизации евреев при преемниках Александра Великого. Одним из симптомов этой эллинизации был перевод Ветхого Завета на греческий яз. так наз. LXX толковниками. Греческий язык остался языком римского еврейства до восстания Бар-Кохбы при Адриане — а это событие положило конец еврейскому прозелитизму. При общности языка подкупающие стороны еврейской религии не могли не обнаружиться; это были отчасти те же, которые были общи иудаизму с другими восточными культами (см. выше), отчасти такие, которыми иудаизм выгодно отличался от прочих восточных культов. К последним относятся почитание единого Бога как чистого духа, не допускающего поклонения себе в рукотворенном изображении, и затем, главным образом, требование чистой и нравственной жизни. Все это действовало на язычников, которым нетрудно было представить еврейскую религию как настоящую философию, а древних еврейских законодателей — как своего рода стоиков; а так как, с другой стороны, и евреи обнаруживали тогда большое рвение в вербовании неофитов, то результатом этих двух идущих навстречу друг другу стремлений был еврейский прозелитизм, в котором мы ясно различаем две степени: прозелитизм полный и неполный. Под полным прозелитизмом мы разумеем прямой переход в еврейство, символом которого было совершение трех обрядов: 1) обрезания, 2) очистительной купели и 3) (для палестинских прозелитов) жертвоприношение по ритуалу Моисея (для женщин, разумеется, только последних двух). Новообращенные обязывались соблюдать все законы наравне с настоящими евреями: это были "прозелиты" в тесном смысле (pros ê lytoi). При неполном прозелитизме этих актов (особенно обрезания) не требовалось; обращаемые обязывались только чтить единого Бога, соблюдать субботу и воздерживаться от запрещенных в законе яств. Это были "боящиеся Бога" (phobumenoi или sebomenoi ton Theon). Последних было особенно много при еврейских общинах, к великому огорчению правоверных евреев, которые видели в прозелитизме "проказу Израиля". При всем том иудаизму не удалось превратиться в универсальную, свободную от национальной подкладки религию: прозелиты примыкали к еврейским общинам и не могли вести самостоятельную жизнь без них. Всякое обострение отношений между еврейством и греко-римским миром вредно отзывалось на еврейском прозелитизме, а когда с разрушением Иерусалима была воздвигнута прочная стена между тем и другим, он окончательно пошел на убыль. Его наследником был прозелитизм христианский.

Г) Социальные кризисы и пауперизм упоминаются здесь только ради полноты ввиду той важности, которую некоторые историки признают за этими факторами. Нет сомнения, что утешения христианской религии тогда, как и во всякое время, должны были найти особенный отклик у обездоленных; но придавать упомянутым факторам более или менее крупное значение для вопроса о возникновении X. можно бы было только в том случае, если бы, с одной стороны, зарождение X. совпало с эпохой социальных кризисов и пауперизма в Римской империи, с другой стороны — обращение к обездоленным занимало выдающееся место в христианской проповеди. Между тем, ни то, ни другое предположение не соответствует истине. Эпоха зарождения христианской религии была на самом деле эпохой наибольшего (конечно, сравнительного) благоденствия для населения Римской империи; его экономический упадок начался не раньше второй половины II века по Р. Х., т. е. в такое время, когда христианская церковь была уже прочно установившимся фактором в общественной жизни Рима; что же касается христианской проповеди, то в ней социально-экономический элемент, искать ли его прямых или косвенных признаков, поистине блистает своим отсутствием. Важно также и изучение ересей внутри христианской церкви: все они, при всех своих различиях, впрочем, носят строго идеологический характер. Вообще, возникновение X. — одно из тех явлений всемирной истории, в объяснении которых экономический материализм терпит самое решительное фиаско.

Литература. Friedländer, op. cit.; Zahn, "Weltverkehr und Kirche wä hrend der drei ersten Jahrhunderte" (1878). О коллегиях ср. статью "Корпорации в Древнем Риме"; к названной там литературе следует прибавить, как самое капитальное и исчерпывающее исследование, Waltzing, "Etude historique sur les corporations professionnelles chez les Romains" (1895 сл., 4 тома). — О евреях и еврейском прозелитизме: Sch ürer, "Geschichte des jü dischen Volkes im Zeitalter Jesu Christi" (3 изд., 1901, т. III); Зенгер, "Еврейский вопрос в Древнем Риме" (1889). Специально о греческих ассоциациях в их влиянии на христианские общины: Foucart, "Des associations re ligieuses chez les Grecs" (1873); Heinrici, "Ueber die Christengemeinde Korinths und uber die Anfä nge paulinischer Gemeinden" ("Zeitschr.f. wissenschaftliche Theologie", 1876); его же, "Das Urchristentum" (1901); Hatch-Harnack, "Vorlesungen über die Gesell schaftsverfassung der christlichen Kirchen im Altertum" (1883, немецкий перевод лекций Гэтча с ценными добавлениями переводчика); Loening, "Ueber die Gemeindeverfassung des Urchristentums" (1881).

§ 6. Преимущества христианского учения, поскольку они сказались в христианской проповеди (догматическая сторона, согласно сказанному выше, не входит в пределы этой статьи), состояли в следующем: А) оно проповедовало единого Бога и боролось с многобожием и идолопоклонством; Б) оно проповедовало его сына Иисуса Христа, Исцелителя болезней тела и души; В) оно проповедовало Святого Духа, а с ним нравственную силу и святость; Г) оно было религией любви и помощи ближнему; Д) оно было религией откровения и победы над смертью и мраком незнания; Е) оно было религией обновления; Ж) оно было религией Писания и исполнившихся пророчеств. — При этом надобно, однако, иметь в виду, что христианская проповедь обнимает только первые два века по Р. Х., а затем ее заменяет обучение катехуменов; переход язычников в X. в редких случаях обусловливался полным усвоением сущности христианской проповеди; "в большинстве случаев обращение было следствием воздействия одного только луча христианского света" (Гарнак). В настоящей статье излагается сущность той христианской проповеди, которая обращалась к язычникам; проповедь среди евреев имела другое содержание, которого мы здесь не касаемся.

А) В качестве проповеди о едином Боге и отрицания многобожия и идолопоклонства X. могло рассчитывать на союз всех тех сил среди язычества, которые с давних пор были направлены к достижению той же цели, т. е. главным образом философской мысли. И действительно, мы видим, как первые апологеты (Аристид, Минуций) стараются использовать эту умственную гармонию. Первый выставляет X. как философию и на этом основании требует для него пощады; второй доказывает, что все древние философы были в сущности христианами. Такова была положительная сторона этой части христианского учения; отрицательными были следующие: 1) борьба с многобожием. X. направляло свои стрелы против одного только официального многобожия, а не против низшего полидемонизма (астрологического и магического), который был гораздо живучее первого. 2) Борьба с культом императора. Будучи само религией Богочеловека, X. отвергло, однако, то воплощение идеи теантропизма, которым был культ гения императора, и компромиссов в этом отношении не допускало; а так как этот культ был главной частью общегосударственной римской религии, то X., вступая в борьбу с ним, более всего доказывало свой противогосударственный характер. "Действительно, репрессии государства против X. были вызваны почти исключительно этим его направлением; если бы христиане обратились только против Олимпа и пошли на уступки по отношению к культу императора, их бы, по всей вероятности, оставили в покое" (Гарнак). 3) Борьба со зрелищами как с частью официального богослужения тоже сюда относится (поскольку эта борьба была вызвана безнравственностью зрелищ, о ней будет речь ниже). В этих трех пунктах христианство осталось победителем; по отношению к другим (наукам, торговле, общественной деятельности) оно должно было пойти на уступки. Но и по отношению к ним X. было не столько отрицанием, сколько исполнением жизнеспособных стремлений античности: античное стремление к политеизму нашло себе удовлетворение в культе ангелов и святых, античный теантропизм — в почитании Богочеловека, античная любовь к зрелищам — в убранстве и обрядности христианской церкви. X. было венцом античности как здесь, так и в следующих пунктах.

Б) В качестве проповеди о Божьем сыне Иисусе Христе как исцелителе болезней тела и души X. может показаться отрицанием античности, выдвигавшей на первый план здорового и чистого телом и душой человека. Действительно, в противоположность этому воззрению X. смотрит на себя как на исцеление от греха и болезней; эти два понятия постоянно сближаются и почти отождествляются. Иисус — великий врач человечества; его закон, крещение, покаяние, св. дары — все это целебные средства, различные по своей силе, смотря по подлежащей исцелению болезни. Отождествление греха и болезни, подчинение телесного недуга духовному воздействию (ср. общее обеим областям представление об одержимости) повело к тому, что врачевание стало одной из обязанностей христианской церкви; поскольку эта обязанность вытекала из характера X., как религии любви. Если, однако, присмотреться ближе, то окажется, что христианство и в этом отношении удовлетворяло потребности, назревшие в языческом обществе. Правда, врачебной науке еще Гиппократом было дано рационалистическое направление, а великие медики четвертого и третьего веков были его достойными учениками; но мы уже видели, что первые века по Р. Х. были эпохой регресса наук; при несомненной зависимости физического самочувствия от психики духовное врачевание, никогда не прекращавшееся, вступило в новый расцвет, а с одухотворением и морализацией религии произошло сближение между понятиями "грех" и "болезнь". Назревшая потребность страждущего душой и телом человечества находила себе некоторое удовлетворение, с одной стороны, в культе Асклепия-Эскулапа, который был во многих отношениях предшественником и соперником Христа (хотя мнение о происхождении иконографического образа Христа от изображений Асклепия при всем внешнем сходстве не может считаться доказанным), с другой стороны — в разного рода магических практиках. Но понятно, что эти частичные удовлетворения не могли идти в сравнение с тем, которое X. предлагало страждущим народам, ставя понятие болезни-греха и его исцеления на никем еще не достигнутую, идеальную высоту.

В) В качестве проповеди о Святом Духе и исходящей от Него силы и святости X. обнимает следующие явления, из коих каждое в каждом отдельном случае должно было производить огромное впечатление на людей: 1) оно ставит христианина в непосредственную зависимость от таинственной и неисповедимой, но ясно сознаваемой силы, которая с самого момента обращения (своего сильнейшего, потрясающего проявления) руководит всей его жизнью, объявляясь ему в решительные минуты в видениях и внушениях и направляя его на подвиги любви и мученичества; оно окружает его, одним словом, атмосферой чуда. 2) Оно заставляет христианина ставить к себе в нравственном отношении более строгие требования, чем к язычникам, так как всякое загрязнение сосуда должно повести к утрате его драгоценного содержания — исходящей от Святого Духа божеской силы. Отсюда тот повышенный уровень нравственности, который составляет наиболее ценное и несомненное, даже язычниками признаваемое достояние ранних христианских общин. 3) Оно обещает христианину в случае совершения не очень тяжких грехов (правда, строгость в этом отношении стала убывать, начиная с третьего века и с тех пор уменьшается в обратной пропорции с ростом христианской церкви) их отпущение, ценой раскаяния и искупления. — Все три пункта послужили предметом страстных нападений со стороны язычников: атмосфера чуда стала поводом обвинения христиан в бесновании или шарлатанстве, строгая мораль объявлялась личиной скрытого омерзительного разврата, отпущение грехов было рассматриваемо как расшатывающая нравственность сделка с совестью. История доказала несправедливость этих обвинений; зато можно сказать, что христианство и в этом отношении лишь с чудесной полнотой удовлетворяло потребностям, которые с давних пор существовали и по мере возможности удовлетворялись в античном мире. Чудо как результат религиозного экстаза мы имеем в вакхизме (ср. Вакханки Еврипида), орфизме, пифагореизме (Аполлоний Тианский), вплоть до неоплатонизма, хотя нигде оно не оказывается поднятым на такую духовную высоту, как здесь. Как религия строгой нравственности, X. было венцом стремлений античности к нравственному оздоровлению, начавшихся с Сократа и продолжавшихся в кинико-стоической морали. Наконец, как религия отпущения грехов X. возобновило практику религиозного оправдания, чиноначальницей которого была религия Аполлона Дельфийского. Новой была, однако, тесная связь между всем этим, благодаря учению о Святом Духе.

Г) В качестве религии любви и помощи ближнему X. ставит во главу угла своего учения: 1) мысль, что Бог есть любовь и что Он первый полюбил человека, и 2) требование, чтобы люди любили друг друга как самих себя. На практике этот дух христианской любви (agap ê, charitas) проявляется следующим образом: 1) в институте милостыни (ele êmosynê), связанном с христианским культом. Милостыня была двоякого рода — по отношению к частным лицам и по отношению к общине, к которой христианин принадлежал. Последняя была видоизменением членских взносов коллегий, этих первообразов христианских общин; видоизменение состояло: а) в полной добровольности этих взносов у христиан и б) в их назначении, о котором будет сказано тотчас. 2) В оказании помощи: а) учителям и должностным лицам общины, б) ее вдовам и сиротам и в) ее больным, слабым и неспособным к работе членам. В отношении двух последних пунктов X. явилось невольно чиноначальником новой социально-экономической, так назыв. каритативной, системы, получившей широкое развитие в средние века. В античном мире мы встречаем лишь зародыш этой системы; произошло это потому, что в античном мире вспомоществование нуждающихся граждан было обязанностью, с одной стороны, ближайших родственников, с другой — патронов и лишь в очень ограниченной мере гражданских общин; забота коллегии не шла далее погребения и, в известных случаях, беспроцентной ссуды. Переход человека в X. разрушал все эти связи; их место должна была занять христианская община. По отношению к вдовам и сиротам обязанность вспомоществования вытекала также из неодобрительного отношения ко вторичному браку. Принципиально новым был здесь, как и во всех следующих пунктах, тот дух любви, которым, по свидетельству апостолов, апостольских мужей и апологетов — было проникнуто это дело помощи. 3) В посещении и (по возможности) выкупе узников, а также и тех, которые были присуждены к принудительной работе в рудниках, особенно, если это были христиане, преследуемые за веру. 4) В погребении умерших, особенно неимущих; здесь христианские общины более всего примыкают по коллегиям. 5) В заботе о рабах. Неправильно, однако, мнение, будто X. преследовало социально-реформаторские тенденции по отношению к невольническому вопросу: улучшение юридического положения рабов, долженствовавшее закончиться их освобождением, было делом римского законодательства, которое оно лишь не успело довести до конца. Христианская теория была в этом отношении скорее регрессом, так как своим признанием официального положения рабов она его как бы освятила; тормозящее влияние этого теоретического признания сказалось еще в деле освобождения американских негров. На практике, однако, X. все-таки улучшило положение рабов, признанием их равноправными членами христианской (не гражданской) общины, поощрением их отпущения на волю и в некоторых случаях их выкупом. 6) В подвигах милосердия и самоотвержения при общественных бедствиях в виде моровой язвы или голода. Эти подвиги более всего действовали на умы язычников, тем более, что они совершались в пользу не только христиан, но и язычников. 7) В указании работы тем неимущим, которые были способны нести ее. Это проявление принципа христианской любви, о значении которого мы узнали лишь недавно благодаря открытию так назыв. "учения апостолов", было коррелятом ко 2-му: трудоспособным — работа, нетрудоспособным — вспомоществование. 8) В гостеприимстве, оказываемом приезжим членам других общин. Отсюда развилась забота о членах других общин и о других общинах вообще, которым приходили на помощь либо материально, в случае обеднения, либо нравственно и духовно в случае каких-либо бедствий; эта забота была главным фактором в образовании единой христианской церкви.

Д) В качестве религии откровения и победы над мраком смерти и незнания X. 1) требовало от обращенных прежде всего безусловной веры в проповедуемые истины, поскольку эти истины а) исходили от Иисуса Христа и избранных им апостолов, и б) толковались приспособленными к этому преемственностью священства наследниками апостолов на земле, епископами и церковью. Этим живым и всегда присутствующим авторитетом оно — подобно тем религиозно-философским сектам древности, которые считали себя обладательницами богооткровенного учения (пифагорейской, орфической и др.), — более всего удовлетворяло потребностям значительного числа верующих, нуждавшихся в твердой опоре для своего слабого и шаткого ума. Ценой этой безусловной веры оно 2) сообщало обращенным неукоснительную и (психологически) равносильную знанию уверенность в том, что для разума непостижимо, т. е. главным образом в предстоящем воскресении и вечной жизни за пределами могилы, а затем и в других метафизических истинах. Эта уверенность была столь велика и разительна, что благодаря ей христиане могли считать себя просветленными и награжденными истинным знанием в противоположность пребывающим во тьме невежества язычникам, для которых нет воскресения и вечной жизни и все кончается со смертью. Конечно, антитеза эта была не вполне справедлива — воскресение и откровение тайн надземной (или подземной) жизни не были новостью для античного мира (см. выше) — но по отношению ко многим она была правильна, и христиане охотно противополагают свое учение язычеству, как небо земле, свет мраку, жизнь смерти, душу плоти. И эти откровения X. 3) делало непосредственно ощутительными верующим через свои таинства, которые, помимо своего прямого, обязательного для всех понимания, и независимо от своего реального значения (сообщения благодати) допускают еще возвышенное, символическое толкование, благодаря чему они одинаково пленительны как для высокого, так и для простого ума. Античному человеку христианские таинства должны были быть тем понятнее и родственнее, что он был подготовлен к ним путем аналогичных, хотя и менее возвышенных таинств в знакомых ему культах. Но если X. с названных только что точек зрения и могло считаться чисто супранатуралистическим учением, то, с другой стороны, оно 4) объявляло себя религией разума и было таковой, поскольку допускало разум к служебной роли истолкования и развития откровенных истин. Конечно, эта роль была, как уже сказано, чисто служебной; в общем итоге можно сказать, что X. развенчало интеллект, этот самый характерный показатель античности, и поставило на его место волю в смысле доброго расположения (eudokia, bona voluntas) души к восприятию Христова учения. Так можно понимать уже славословие ангелов (как оно читается в некоторых редакциях) в ночь Рождества Христова: eir ênê anthrôpois eudokias (pax hominibus bonae voluntatis).

E) В качестве религии обновления X. 1) выставляет своих приверженцев как новое племя, имеющее слить в себе существовавшие раньше нации язычников и евреев и явиться, таким образом, "третьей породой людей" (genus tertium). Но в то же время оно 2) допускает, что это новое племя существует в скрытом виде с самого сотворения миpa, что а) ради его мир был создан, что б) ради его мир Богом охраняется и что в) все хорошее и похвальное, существовавшее раньше как у язычников, так и у евреев, заимствовано ими у этой скрытой общины Мессии и поэтому может быть христианами потребовано обратно, как их исконное достояние (главным образом — еврейский закон и эллинская философия). Это учение в значительной степени подготовило почву для слияния между мирами античным и христианским, главными ревнителями которого были александрийские богословы Климент и Ориген; само оно было результатом перенесения еврейских воззрений на космополитическую греко-римскую почву. Античная философия признавала геоцентрическое и антропоцентрическое мировоззрение ("бог создал природу для людей, людей же друг для друга"); особенностью евреев было "иудеоцентрическое" воззрение, видевшее в Израиле избранника Божия, цель и смысл мироздания. Это последнее значение христиане с неверных иудеев, отшатнувшихся от Мессии, перенесли на себя; но, растворяя в себе все народы земли, они возвели его на степень античного, антропоцентрического значения если не для настоящего, то для будущего, если не для земной, то для загробной жизни.

Ж) В качестве религии Писания и исполнившихся пророчеств X. пользовалось Ветхим Заветом как своей родной и неоспоримой грамотой, принадлежащей именно ему, а не евреям, ставшим недостойными его. Из Ветхого Завета христианская проповедь заимствовала: 1) монотеистическую космологию, которая везде предполагается у проповедников, но нигде не доказывается; 2) доказательства того, что пришествие Христа и возникновение нового племени было предсказано за много столетий и даже тысячелетий; благодаря этим пророчествам — как прямым, так и добываемым посредством аллегорического и символического толкования, — X. было связано с историей сотворения мира, и они стали самым действительным элементом христианской проповеди; 3) придаточные доказательства правильности христианских принципов и институтов, указания на которые находили в Ветхом Завете. При этом соблюдался следующий метод: евреи толковали свой закон по букве, христиане — по духу; поэтому первые отвержены, вторые спасутся; 4) примеры добра и зла, богоугодности и богоотверженности; о) доказательства отверженности иудеев, как народа, при каждом случае отпадавшего от истинного Бога и преследовавшего Его пророков. — С возникновением Нового Завета было признано, что в Ветхом Завете многое подлежало "изменению, дополнению, восполнению, довершению и упразднению"; но в общем его авторитет остался непоколебим.

Окидывая взором рассмотренные стороны христианской проповеди — проповеди словом и делом, — мы без труда заметим, что за исключением последней, заимствованной у иудаизма и явившейся полной новостью для античного мира, она вся более или менее примыкала и приноровлялась к его идеям. Было бы, однако, ошибочно утверждать, что христианская проповедь принижается установлением этой связи с античностью; везде и всегда эта проповедь применяется к уровню идей и потребностям той среды, в которую она переносится (кроме тех случаев, когда она совершенно внешним образом навязывается народу и дает поэтому одни только внешние, официальные результаты). Вполне естественно, что при своем первом перенесении в чужую среду, да к тому же среду сравнительно очень культурную, воздействие внешних форм этой среды на жизнь церкви было особенно сильно. Было бы равным образом заблуждением думать, что с установлением этого взаимодействия устраняется антагонизм между X., как религией страждущих, и античностью, как культом здоровья, силы и красоты. Этот последний был лишь верхним течением, так сказать, античности, и вполне естественно, что он преимущественно нашел себе выражение в античной литературе и искусстве, почему он и представляется нам характерным признаком самой античности; но под ним другое течение тоже существовало, и тот знает античность лишь наполовину, кто не считается с ним.

Литература. Harnack, "Die Mission und Ausbreitung des Christentums in den ersten drei Jahrhunderten" (1902, стр. 61—229; самое капитальное исследование, по которому и составлен с некоторыми изменениями в плане и ориентировке настоящий §); Dobsch ü tz, "Die urchristlichen Gemeinden. Sittengeschichtliche Bilder" (1902). — О частностях: С. Schmidt, "Essai historique sur la soci été civile dans le monde romain et sur sa transformation par le christianisme" (1853; тенденциозно-недоброжелательно к античности); Harnack, "Medicinisches aus der ältesten Kirchengeschichte" ("Texte und Untersuchungen", VIII, 1892); Hauck, "Die Entstehung des Christustypus" (1830); Uhlhorn, "Die christliche Liebestä tigkeit in der alten Kirche" (1882; автор так же односторонен, как и С. Schmidt); Зелинский, "Идея нравственного оправдания" ("Мир Божий", 1899, февр.); Weinel, "Die Wirkungen des Geistes und der Geister im nachapostolischen Zeitalter" (1899); Wallon, "L'esclavage dans l'antiquite" (1847); Zahn, "Skizzen aus dem Leben der alten Kirche" (1879); Teichmüller, "Der Einfluss des Christentums auf die Sklaverei" (1894); Ed. Meyer, "Die Sklaverei im Altertum" (1899).

§ 7. Первый период. Зародышное развитие Χ. под сенью иудаизма при Клавдиях и первых Флавиях, приблизительно до воцарения имп. Домитиана (80 г. по Ρ Χρ.). Здесь нашему рассмотрению подлежат: А) внутренняя жизнь христианских групп и общин; Б) их внешняя жизнь, т. е. история их отношения к римским властям; В) история христианской литературы за этот период.

А) Внутренняя жизнь христианских групп и общин может быть рассматриваема со следующих точек зрения: 1) общего характера христианских групп, 2) организации христианской общины самой в себе, 3) отношения общин друг к другу. Подчеркиваем, что развитие X. до его вступления на почву Римской империи не входит в пределы нашей задачи; мы стараемся проследить судьбы христианства лишь с того момента, когда мы встречаем его в "диаспоре". Вполне естественно, что нельзя указать ни времени его зарождения в различных городах, ни направления его распространения. Его одновременное или почти одновременное зарождение в нескольких пунктах не представляет, ввиду сказанного выше, ничего удивительного. По географическим условиям можно догадываться, что магистралью, так сказать, распространения X. была линия, ведущая из Иерусалима через Антиохию в Малую Азию (главным образом Ефес) с раздвоением, с одной стороны, на Македонию (Филиппы, Фессалоники), с другой на Коринф, Путеолы, Рим; но и это лишь конструкция. Очагами зарождения X. были, согласно сказанному выше, эллинизованные еврейские общины, вследствие чего и языком первоначального X. даже в городе Риме был греческий. Если бы эти общины были общинами строгого типа, какими они стали после восстания Бар-Кохбы (т. е. с имп. Адриана), то и христианские группы поневоле приняли бы форму "синагог"; но в те времена благодаря многочисленным степеням прозелитизма организация допускала значительные вольности. При отрицательном отношении еврейства к X., образовавшемся еще в Иерусалиме, было естественно, что и в диаспоре новое учение привьется скорее к прозелитам, чем к самим евреям. Единая строгая организация христианских общин на первых порах была поэтому невозможна. Их вид в течение первых десятилетий существования христианства на римской почве представляется довольно пестрым. Мы встречаем: а) христиан, так сказать, партикулярных, вроде тех metuentes sabbata, которые составляли первую степень еврейского прозелитизма: они удовольствовались тем, что променяли еврейскую субботу на христианское воскресение, а в прочем жили своей обычной жизнью. Затем идут б) христианские группы без всякой организации, "управляемые святым Духом", и, наконец, в) определенно и более и менее строго организованные христианские общины. В то же время мы видим, что старания христианских учителей направлены к тому, чтобы превратить первые два типа в третий; неустанно твердят верующим, что христианин может вкушать духовные дары своей религии лишь как член христианской общины. А если вспомнить, что первообразом христианской общины — прямым или косвенным — была коллегия, то окажется, что принудительность внеполитической организации была много раньше проведена на духовной, чем на светской почве, между тем как принцип объединенности, наоборот, возник на светской почве и лишь со временем был перенесен на духовную. Сознательного заимствования ни в том, ни в другом случае не было, а был общий римско-имперский дух. 2) Говоря об организации первых христианских общин, мы прежде всего должны затронуть их отношения и к еврейским общинам, из которых они выделились, и к окружающей языческой обстановке. Что касается отношения к еврейским общинам, то апостольское слово хотя и раздавалось прежде всего в синагогах, но принимаемо оно было не ими. Первые христианские общины состояли из трех элементов: а) евреев, отпавших от синагоги, б) еврейских прозелитов, променявших иудаизм на христианство, и в) бывших язычников, принявших христианство помимо иудаизма. Чем дальше, тем более первый круг стушевывался перед вторым и оба перед третьим. Христианская община кольцом окружала еврейскую (или, вернее, вторым кольцом, так как первым были прозелиты). Для постороннего взгляда она совпадала с ядром — христиане считались еврейской сектой и принимали участие в еврейских привилегиях, из которых самой драгоценной для них было освобождение от участия в обязательных языческих культах, главным образом в культе гения императора; на деле же они были от синагоги независимы и управлялись сами. В городах, где синагог было несколько, собственно, должно было быть и несколько христианских общин; быть может, вначале так и было, но для нас христианская община в каждом городе представляет одно целое. Обособление сопровождалось враждой: очень скоро синагоги из очагов X. превратились в "источники гонений" (fontes persecutionis) для него. При таких обстоятельствах смешение римскими властями X. с еврейством представляется нам загадкой, понятной только при полном пренебрежении к тому и другому. — Менее строгим было обособление христ. общины от окружающей языческой обстановки — менее строгим также, чем обособление от нее еврейских общин. Из возможных родов зависимости христианина от языческой среды — гражданской, сословной, общественной, юридической, семейной — первые три оставались неприкосновенными: христианин оставался гражданином своей общины и нес ее тяготы; раб продолжал служить своему господину (даже вступить в христианскую общину он мог, согласно римским понятиям относительно коллегий, не иначе как с его согласия); обращенного не заставляли избегать общения с его прежними знакомыми-язычниками. Четвертый вид тоже оставался без изменения; только тяжбы между христианами община старалась сделать подсудными самой себе, следуя в этом отношении (быть может, без прямого заимствования) традициям синагог. Серьезным затруднением был лишь пятый, особенно в форме смешанных браков. Синагога их в теории не признавала, хотя на практике и допускала послабления во избежание конфликтов; христианская община поступала наоборот — в теории признавала смешанные браки, но в каждом отдельном случае (ввиду практических неудобств такого положения, особенно для жены-христианки) старалась доводить дело либо до обращения обоих супругов, либо до развода. — Что касается организации самой общины, то мы должны различать в ней два элемента: а) элемент, характеризующий ее как коллегию, и б) элемент, характеризующий ее как очаг X. К первому принадлежали: 1) глава всей общины, "епископ". Подобно синагогам и в отличие от римских коллегий, христианские общины управлялись на началах единовластия, а не коллегиальности (хотя в первое время встречались и епископы или пресвитеры во множественном числе); 2) неопределенное число "диаконов", которых можно сравнить с кураторами коллегий; их значение обусловливалось значением христианской благотворительности; 3) неопределенное число "пресвитеров", аналогичных декурионам коллегий; они составляли, по-видимому, нечто вроде общинной управы (впрочем, где епископов было несколько, там они, вероятно, совпадали с пресвитерами); 4) собрание всех членов общины — "екклисия", давшая имя всей христианской церкви. — Ко второму элементу, перешедшему в христианские общины из иудаизма, принадлежали: 1) апостолы, 2) пророки и 3) дидаскалы (учителя), из коих только последние были оседлыми и принадлежали данной общине. Делом их всех было распространение Христова учения и воспитание общин в его духе: свидетельствами этой деятельности являются поныне сохраненные нам пастырские послания апостолов и апостольских мужей. — Впрочем, мы не должны представлять себе этой организации ни единообразной, ни слишком строгой для первого периода: все общины, даже наилучше организованные, управлялись Св. Духом, и значение каждого их фактора зависело от того, поскольку он считался проникнутым Им. О религиозной и умственной жизни первых общин, их собраниях, борьбе с враждебными течениями (главным образом, с иудаистической пропагандой и началами гностицизма), см. предыдущую и следующую статью. Говоря, наконец, об отношении христианских общин друг к другу, мы затрагиваем вопрос, насколько в первую эпоху X. может быть речь о христианской церкви как о таковой. Ответить можно либо положительно, либо отрицательно, смотря по тому, имеем ли мы в виду внутреннюю общность учения и настроения и живое общение или же внешнее единство организации. С первой точки зрения можно и должно сказать, что все общины составляли единую христианскую церковь: все члены общин сознавали, что они принадлежат к таковой, а не к местному толку; обмен известий и мнений между общинами был очень оживленный — и благодаря переездам апостолов и пророков, и благодаря широко развитому гостеприимству. Но со второй точки зрения придется признать, что церкви тогда еще не существовало ни в форме единоличного главенства, ни в форме собора представителей единого руководительства не было: церковь управлялась Св. Духом. Это неудивительно в такую эпоху, когда даже внутри отдельных общин организация еще только нарождалась. Все же можно сказать, что уже и в первую эпоху организация церкви в смысле ее централизации была in oriente domo. Мало того: подобно тому, как в отдельных общинах организация происходила чем дальше, тем более на почве епископального элемента и в ущерб апостольскому — и в общей церкви нарождавшееся было апостольское главенство со временем стушевывается и уступает место возникающему перевесу одной центральной общины и ее руководителя-епископа над другими. Действительно, вначале апостольское руководительство несомненно, только к объединению оно не ведет. Кроме римской общины, признавшей своим основателем ап. Петра, мы различаем круг общин, основанных ап. Павлом (в собств. Греции с Македонией и в Малой Азии), и другой круг, группирующийся около таинственного имени ап. Иоанна (в Малой Азии). В дальнейшем развитии мы наблюдаем ясные признаки попыток римской общины возвыситься над остальными: в пастырском послании к коринфской общине ее руководитель (по традиции, римский епископ Климент) именем Св. Духа требует себе от нее повиновения. Так уже в эту эпоху намечается магистраль, по которой должно было идти развитие христианской церкви в течение следующих столетий.

Б) Внешняя история христианских общин — в смысле их отношения к римским властям — в первую эпоху небогата событиями; поводов к столкновениям почти не было, так как, с одной стороны, римские власти, видевшие в христианах еврейскую секту, предоставляли им все привилегии иудаизма и не требовали от них таких поступков, которые противоречили бы их новому миросозерцанию, а с другой стороны, христиане, жившие тогда в ожидании второго пришествия Спасителя, не были еще одержимы той жаждой мученичества, которая объяла их впоследствии, и воздерживались поэтому от всяких агрессивных и демонстративных действий, воздавая честно кесарево кесареви. Конечно, христианская пропаганда велась деятельно, но при античной терпимости к чужим верованиям и это не могло служить поводом к столкновениям, по крайней мере для ближайших времен; в будущем они были неизбежны ввиду того, что еврейские привилегии неудобно было распространять на чересчур большое число подданных (см. ниже), но до этого пока было далеко. "Источниками" гонений были не римские власти, а синагоги, считавшие вполне основательно этот новый нарост на своем теле очень опасным для своего преуспеяния: во-первых, он отнимал у него его собственные жизненные соки, во-вторых, он своим непомерно быстрым ростом грозил опасностью привилегиям, обеспеченным за евреями милостью Цезаря и Августа. Действительно, есть основание предполагать, что временные гонения, которым подвергались римские евреи при Клавдии, были последствием их внутренних смут, вызванных христианской пропагандой в их среде; сколько-нибудь важных последствий эти гонения, по-видимому, не имели. Виновниками преследования ап. Павла были тоже не римляне, а малоазиатские евреи, возбудившие против него чернь в Иерусалиме; жертва народного недовольства была, как это бывает часто, признана его причиной, и апостол, как римский гражданин, был препровожден в Рим для суда и кары. Первым преследованием христианина (в данном случае — христианки) за веру, о котором мы узнаем, должно быть признано — да и то по догадке — обвинение знатной матроны Помпонии Грецины, супруги консулара А. Плавтия, "в чужеземном суеверии", под которым вряд ли можно разуметь какое-либо другое, кроме христианского; по римскому обычаю, она была передана для домашнего суда своему супругу, с привлечением совета родственников, и тот ее оправдал. Самым громким делом в этом направлении было так назыв "Нероново гонение" в 64 г. Много христиан тогда поплатилось жизнью, но юридическим мотивом преследования была опять-таки не вера, а предполагаемое участие в поджоге Рима. "Конечно, это обвинение не было бы взведено на христиан, если бы они не были ненавистны столичному населению или, по крайней мере, римским евреям своей верой; все же они были осуждены и казнены не как христиане, а как поджигатели" (Нейман). Для истории, однако, важен не столько юридический довод, сколько самый факт; как-никак, а римская почва обагрилась кровью мучеников-христиан, римская христианская община была первой, подвергшейся гонениям. Это в значительной степени увеличило ее обаяние и способствовало ее перевесу.

В) О христианской литературе за эту эпоху — эпоху апостолов и так назыв. апостольских мужей см. выше § 3.

Литература. Heinrici, "Das Urchristentum" (1902); Dobschütz, "Die urchristlichen Gemeinden" (1902); Weizsä cker, "Das apostolische Zeitalter der christlichen Kirche" (2-е изд., 1890); Neumann, "Der r ö mische Staat und die allgemeine Kirche bis auf Diocletian" (т. Ι, 1890); Harnack, op. cit.; Sohm, "Kirchenrecht" (т. I, 1892); De Rossi, "Roma sotterranea" (3 т., 1867, сл.). Об организации первоначальных христианских общин см. также приведенную к § 5 литературу. Специально о Нероновом гонении: юридическая постановка вопроса впервые у Schiller'a в "Commentationes i n honorem Mommseni" (1870, стр. 41). У нас этот вопрос в связи с другими затронут был Ю. А. Кулаковским в статье "Христианская церковь и римский закон" ("Киевские унив. известия", 1891, № 12, и "Русск. обозр.", 1892, № 1), что дало повод к оживленной полемике между автором, с одной стороны, и профессорами Киевской духовной академии и В. И. Модестовым — с другой. В последнее время полемика по этому вопросу (точнее говоря, по вопросу, были ли христиане действительными или мнимыми поджигателями Рима) вновь загорелась в Италии по поводу брошюры С. Pascal, "L'incendio di Roma e i primi Cristiani" (1901).

§ 8. Второй период. Эпоха спорадических гонений, от Домициана до смерти Александра Севера (80—235). В эту эпоху X., окончательно порвав всякую связь с иудаизмом, делается, как таковое, предметом внимания не только римских властей, но и римского общества. Мы будем поэтому различать в настоящем §, кроме А) внутренней жизни христианских общин и христианской церкви — по-прежнему, однако, оставляя в стороне чисто богословские вопросы (развитие обрядности и догматов и ереси), — еще Б) отношение к X. римского общества и В) отношение к X. римских властей; в заключение будет охарактеризована Г) история христианской литературы за этот период.

А) Внутренняя жизнь христианскихx общин и христианской церкви. Здесь нас займет 1) экстенсивное распространение X. в Римской империи, 2) его интенсивное распространение в обществе и 3) развитие организации христианских общин и христианской церкви. — 1) Экстенсивное распространение X. представляет нам к началу нашего периода следующую картину. В Палестине мы встречаем христианские общины (или группы), кроме Иерусалима, еще в Самарии, Иоппе, Лидде и Сароне (т. е. Кесарее Палестинской); в Cupиu, кроме Антиохии Сирийской, еще в Дамаске, Тире, Сидоне и Птолемаиде; на Киnpе — в Саламине и Пафосе; в Малой Азии, самой христианской из всех стран древнего мира, кроме Ефеса и остальных шести общин Апокалипсиса (Смирны, Пергама, Фиатиры, Сард, Филадельфии и Лаодикеи), еще в Тарсе, Перге, Антиохии Писидийской, Иконии, Листре, Дербе, Колоссах, Иераполе и нескольких неизвестных нам ближе городах Галатии, Каппадокии и Троады; в Македонии, кроме Фессалоники, еще в Филиппах и Берее; в собственной Греции (Ахайе), кроме Коринфа, еще в Афинах и коринфской гавани Кенхреях; на Крите; в Италии, кроме Рима, еще в Путеолах; в Египте — только в Александрии (во всех названных местностях, кроме последней, существование христианских групп и общин засвидетельствовано Новым Заветом). Из этой картины видно, до какой степени греческий язык был языком христианской проповеди за весь первый период христианизации Рима: весь Запад оказывается нетронутым — здесь, как мы видели выше, свободно может распространяться конкурент X., культ Непобедимого Митры. — За наш период до иерархического объединения христианской церкви в империи ок. 180 года усилилось территориальное распространение X. в восточных землях, при чем к вышеназванным городам прибавились: в Сирии ряд городов, в том числе, без сомнения, Селевкия; в Малой Азии очень большое число общин, между прочим Магнесия, Траллы, Филомелий, Парий, Никомедия, Отр, Пепуза, Тимий, Апамея, Кумана, Евмения, Анкира, Синопа, Амастрида и те неизвестные точнее вифинские общины, о которых Траяну пишет Плиний Мл.; во Фракии Дебелт и Анхиал; в Греции Ларисса, Лакедемон и Сама (на Кефаллене); на Крите Кносс и Гортина. К Востоку был присоединен и Запад в лице Италии с Сицилией (Неаполь, Сиракузы), Галлии (Лион, Виенна, несколько общин в Средней Галлии), Африки (Карфаген), Нумидии (Мадавра, Скиллий), Германии (Колония = Кельн) и Испании. 2) Об интенсивности распространения христианства, т. е. о густоте христианского населения в империи, мы не имеем достаточных сведений; наиболее драгоценным является для нас свидетельство Оригена, жившего к концу нашего периода, из которого видно, что христиан в империи было сравнительно еще "очень мало", хотя они и составляли "большую толпу" в сравнении с их первоначальной малочисленностью, и что во всем государстве нет еще ни одного города, который был бы действительно христианским. Цифру он называет только для иудеохристиан (около полутораста тысяч). Интересно, однако, проследить распространение X. в различных слоях римского общества. В эпоху апост. Павла X. держалось преимущественно в темной и незнатной среде; участие образованных и высокопоставленных лиц было исключением. Теперь X. привлекает людей также и высшего круга. Что касается, во-первых, интеллигенции, то особенно среди гностиков мы находим людей очень образованных и талантливых, из православных особенно Климент и Ориген, жившие к концу периода (80—236 г.), были достойными представителями христианской науки. Что касается, затем, знати, то свидетельства об обращении должностных лиц сенаторского и всаднического звания встречаются так часто, что мы должны представить себе X. этой эпохи как религию почти равностепенную — с точки зрения сословности — с язычеством. Особенно разительным был в самом начале нашего периода переход в X. близких родственников имп. Домициана, консула Тита Флавия Клемента и его жены Домитиллы — тем более разительным, что их сыновья были намеченными наследниками престола. Они были жестоко наказаны Домицианом в 95—96 г., и эта кара имела последствием смерть самого Домициана от руки прислужника Домитиллы (о котором, однако, не говорится, чтобы он был христианином). Восшествие на престол императора-христианина было отсрочено на многие годы. Впрочем, среди императорских приближенных, отпущенников и рабов известное число христиан встречалось во все времена; к концу II в. мы встречаем особого рода христианскую Эсфирь — Марцию, фаворитку имп. Коммода, покровительству которой христиане были обязаны многими благодеяниями; римский епископ Виктор был вхож к ней и через нее добился, между прочим, освобождения работавших в рудниках Сардинии христиан. Полезно тут же отметить влияние этой умственной и сословной аристократизации X. на его характер; первая сказалась в изменении его внутреннего, вторая — его наружного облика. Первой X. было обязано внесением сильного интеллектуалистического элемента, который поднял его на высоту религии разума (см. выше, § 6, Д), но и содействовал возникновению многих ересей; специально эллинизация X., как вне, так и внутри православной рамки, была ее делом. Вторая имела последствием — в числе других причин, впрочем, — тот характер христианской иерархии, о котором будет упомянуто ниже. Особого рода конфликты порождались принадлежностью христиан к войску. В первом периоде о них речи быть не могло: так как христиане считались евреями, а евреи были освобождены от военной службы, то мы и христиан в войске почти не встречаем (говорим: "почти", так как обращения солдат были возможны и тогда). Но теперь иудейская личина была снята, христиане были римскими подданными наравне с прочими и подлежали набору; рождался вопрос о совместимости X. с военной службой. Поскольку этот вопрос интересовал высшие военные власти, о нем речь будет ниже; сами же христиане к нему относились двояко. Строгие решали его отрицательно, ссылаясь а) на обязанность солдата проливать кровь, б) на языческий характер воинской присяги, и в) на то, что сам Спаситель разоружил ап. Петра. Но были и более примирительные толкования, опиравшиеся на обращение Предтечи к воинам, на сотника капернаумского и на сотника под крестом. Единого решения не было; воины-мученики встречались во все времена, но наряду с этим число христиан в войске, особенно в его восточных легионах, росло и росло. 3) Развитие внутренней организации христианских общин и христианской церкви следует в данный период той магистрали, которую мы наметили в соответственном отделе предыдущего §; созданные этим развитием перемены были очень значительны. Как было сказано раньше, христианские общины содержали двойной элемент, общеколлегиальный и специально-еврейский, причем оба могли быть сделаны элементами общинной иерархии: то были а) епископы, пресвитеры, диаконы, и б) апостолы, пророки, дидаскалы. Второй элемент был носителем духовного возбуждения и экстаза, первый — трезвой гражданской деятельности. Вначале преобладает второй элемент; при чтении посланий Нового Завета получается впечатление, что он-то и призван объединить церковь; вышло, однако, иначе, и к концу периода второй элемент (кроме дидаскалов) оказывается уже выделенным из церкви. Позднейшая традиция представляла это выделение мирным актом. По Феодору Мопсуетскому, апостолы с самого начала взяли на себя руководительство целыми областями, общины же предоставили епископам; апостолы же второго поколения, чувствуя себя недостойными имени и задачи своих предшественников, добровольно сошли с арены. Специально по римской традиции ап. Петр, основатель римской общины, в виду близкой мученической кончины рукоположил римским епископом своего помощника и спутника Климента. Как бы то ни было, факт тот, что организация церкви развивается теперь в смысле первого, а не второго элемента. Но и тут были возможны не один, а два пути. Римские коллегии, как мы видели, управлялись не одним лицом, а коллегией "магистров"; еврейские синагоги, вообще усвоив тип коллегиальной организации, видоизменили ее в смысле единовластия, имея во главе единого "архигерусиаста". Христианские общины вначале колебались между тем и другим принципом, имея во главе либо единого "епископа", либо нескольких "игуменов" (h ê gumenoi; это, однако, вряд ли было их техническим наименованием, и есть основание предполагать, что они назывались либо пресвитерами, либо епископами). К тому же при вольности первоначальной организации управляемых Св. Духом общин даже и наличность епископа не делала их монокефальными: сплошь и рядом епископ с пресвитерами, как primus inter pares, заведовал делами общины. Теперь, с ослаблением первоначального воодушевления, вопрос об организации назрел: какую форму надлежало ей дать, монокефальную или поликефальную — другими словами, епископальную или пресвитериальную? Вопрос решался различно: так, александрийская община в течение доброй половины периода управлялась пресвитериально; но вообще развитие церкви ведет к упрочению епископального режима. "Повинуйтесь вашему епископу!" — таково ceterum censeo в пастырских посланиях к общинам "апостольского мужа" Игнатия, жившего еще в начале рассматриваемой нами эпохи. Так-то христианская церковь уже тогда прошла через все три типа, которые вплоть до наших времен в ней повторялись в лице ее различных исповеданий и сект — тип апостольски-пророческий, тип пресвитериальный, тип епископальный. Последнему принадлежала победа, по разным причинам, из коих главные — следующие: а) дальновидные мужи, имевшие в виду объединение церкви, не могли не замечать, что такое объединение гораздо легче осуществить при епископальной, чем при пресвитериальной организации отдельных общин; б) проникновение чиновной знати в христианские общины тоже на практике (хотя в теории это, разумеется, не допускалось) имело последствием руководящую роль знатнейшего из членов; в) с исчезновением апостолата забота о чистоте христианского учения перешла к епископам; это тоже благоприятствовало единоличности епископата, так как в противном случае разногласия, а с ними смута и соблазн, были неминуемы; именно борьба с ересями подчеркнула выгодность единоличного епископата. Как бы то ни было, уже в течение первого периода определяется иерархия христианских общин: низшую ступень занимают диаконы, среднюю — пресвитеры, высшую — епископ. Затем мы замечаем признаки выделения этих лиц в особое духовное сословие — клир; это выделение стоит в связи с вопросом о священстве, который тоже решается двояко, либо в смысле общинного представительства, либо в смысле преемственности. Первое решение исходит из принципа, что вся община одушевляется Св. Духом и что она, следовательно, способна избирать себе своих руководителей; второе решение — из принципа, что источник священства — сам Спаситель, через Него — Его апостолы, через них — рукоположенные ими лица. Весь период занят борьбой между обоими принципами, причем те же причины, которые содействовали развитию организации в смысле епископализма (главным образом — ослабление первоначального одушевления), содействовали также и решению вопроса о священстве в пользу преемственности. Это решение упрочило привилегированное положение тех общин, в которых апостольская преемственность никогда, по традиции, не прерывалась принципом общинного представительства, т. е., согласно сказанному выше, главным образом римской. Всем этим развитием было в значительной степени подготовлено объединение христианских общин, т. е. образование христианской церкви, состоявшееся, как уже было сказано, около 180 г. по Р. Х. Поводом к нему послужила ересь монтанистов (см.); дело произошло следующим образом. В связи с оттеснением апостольского и пророческого элемента ожидание второго пришествия Спасителя, воодушевлявшее христиан в первый период, стало уступать место уверенности в долговечности миpa и необходимости считаться с его требованиями. Это отрезвление умов было коррелятом усиления епископализма. Оттесненные элементы пророческого экстаза и эсхатологических ожиданий прорвались наружу именно в монтанизме, около половины II века, в Малой Азии. Понятно, что монтанистский кризис принял антиепископальный характер и сплотил епископальные общины воедино для общего отпора. Средством были так назыв. синоды, в которых принимали участие сначала епископы вместе с другими делегатами общин, а затем одни только епископы. Прежде всего малоазиатские общины стали устраивать антимонтанистские синоды — первые, о которых мы знаем; затем обе партии попытались заручиться содействием римского епископа Елевфера, который высказался против монтанистов. Это положение дел содействовало стремлению римской общины и ее епископа к примату власти, замеченному нами уже в первом периоде. Особенно энергичным ревнителем римского примата был преемник Елевфера, Виктор (189—199). По его почину были созываемы провинциальные синоды по вопросу о праздновании пасхи; их постановления ему сообщаются, а он, в свою очередь, циркулярно извещает провинциальных епископов о постановлениях римского синода. Когда все общины, кроме малоазиатских, согласились с римским решением пасхального вопроса, Виктор отлучил малоазиатские общины от церкви как "инославные" (heterodoxoi). Так-то намечается тенденция к организации христианской церкви, с римской точки зрения — в ее иерархическом, со вселенской точки зрения — в ее соборном элементе. Иерархическим элементом этой организации были: 1) епископы отдельных общин, 2) митрополиты, т. е. епископы главных общин каждой провинции (эти "митрополии" мы выделили в нашей статистике выше), и 3) (будущий) папа, т. е. епископ римской общины. Этим трем иерархическим ступеням соответствуют три соборные ступени, а именно: 1) епископу — экклисия, т. е. собрание членов общины, 2) митрополиту — синод, т. е. собрание епископов всех общин, имеющих своим центром данную митрополию, и 3) папе — вселенский собор, т. е. собрание епископов всех христианских общин. Этот последний еще не существует, но пробел уже чувствуется. Понятно, что при существовании этого пробела в соборной организации значение соответственного фактора иерархической организации должно было сильно расти; понятно также, что с его заполнением должен был зародиться антагонизм между иерархическим и соборным элементами церковной организации — но это были задачи будущего.

Б) В отношении к христианству римского общества мы должны различать две точки зрения: точку зрения простонародья и точку зрения образованных людей — согласно тем двум течениям в античном мире, о которых речь была выше. 1) Тот принципиальный антагонизм, о котором там было сказано, — антагонизм между X. как религией страждущих и античностью как культом силы, здоровья и красоты — имеет своим предположением одно только верхнее течение в античном обществе; простонародья он не касается. Оно было принципиально, хотя и не сознательно, предрасположено к X. Со временем естественная логика событий повела к сознанию этого предрасположения — в третьем периоде, — но именно поэтому следует допустить, что несомненная враждебность простого населения Римской империи к X. была основана на преходящих факторах, отчасти же на недоразумениях. Так оно и было. Обвинения простого народа против христиан, не раз приводившие к христианским погромам, сводились, главным образом, к трем: атеизму, ненависти к человеческому роду и "тиестовским" пиршествам и "эдиповским" совокуплениям. а) Что касается атеизма, то реальной подкладкой этого обвинения был отказ христиан поклоняться языческим богам, который у многих принимал форму вызывающего пренебрежения к ним; с этой точки зрения простонародье нередко сопоставляло христиан и эпикурейцев, несмотря на диаметрально противоположный характер того и другого учения. Между тем, при гражданском характере античной религии уважение к родным богам было залогом преуспеяния всей общины; за проступки отдельных лиц, оставшиеся неискупленными, божество карало всю общину (saepe Diespiter neglectus incesto addidit integrum: Гораций). Отсюда понятно, что присутствие христиан в общине должно было внушать ее гражданам-язычникам сильнейшую тревогу; при всякой катастрофе, казавшейся последствием божьего гнева, виновниками считались христиане, и последствием был нередко погром. б) Обвинение в ненависти к человеческому роду (odium generis humani) имело в своем основании, по-видимому, следующее. Во-первых, обособление христиан от язычников в тех собраниях и увеселениях последних, которые примыкали так или иначе к культу (а сюда относились, между прочим, и игры), и их большей частью строгое воздержание от употребления в пищу жертвенного мяса (ср. также кличку genus tertium). Во-вторых, и особенно, их радостное ожидание близкой кончины мира и естественно вызываемое им ликование по поводу катастроф, считавшихся ее предвестниками; характерно, что обвинение в odium generis humani раздалось впервые во времена пожара Рима при Нероне, в самый разгар эсхатологических надежд. В-третьих, наконец, явно проповедовавшееся христианами убеждение, что весь мир, кроме облагодатствованных крещением, лежит во зле и подлежит вечной каре. в) Обвинение в Тиестовских пиршествах и Эдиповских совокуплениях (по мифологии, Тиест был угощен мясом собственных детей, Эдип же сочетался браком с матерью) часто раздавалось в древности (да и не только в древности) против сект, не допускающих посторонних людей к своим священнодействиям; по отношению к X. оно находило себе пищу в грубом толковании таинства евхаристии и обычая вечери любви. 2) Что касается образованного общества, то оно отчасти повторяет обвинения простонародья, которому было в значительной степени обязано своими сведениями; но его собственная точка зрения — другая. а) Его трезвому интеллектуализму претила вся та атмосфера чуда, которой было окружено X., начиная с самой идеи богооткровенной религии, продолжая сверхъестественными подвигами ее Основателя и деяниями Св. Духа в Его общине и кончая эсхатологией. Против всего этого учения оно ссылается на свидетельство здравого смысла, готовое признать во всем X. дело одних шарлатанов и их жертв. б) Его биологическому аристократизму было антипатично как содержание христианского учения (бедная обстановка земной жизни Спасителя, Его жалкая и позорная смерть и т. д.), так и в особенности то почти привилегированное место, которое оно отводит всем отверженным — грешникам, немощным, нищим, простоватым. в) Его развитому художественному чутью была противна безыскусная и часто грубая форма христианской проповеди, делавшая ее доступной необразованной черни, но неспособной удовлетворить более требовательных по этой части людей. г) Его положению как носителю античной культуры было ненавистно отрицательное отношение христиан к этой культуре, которую они безжалостно разрушали ради своих надежд на фантастические блага в загробной жизни. — Таковы главные стороны в тех нападениях на X., которые исходят от языческого образованного общества. Мы встречаем те или другие из них у целого ряда писателей, начиная с правления Траяна: у Тацита, Аристида, Лукиана. Особенно важны два современника Марка Аврелия — Фронтон и Цельз, и еще писатель эпохи Северов, Филострат. Фронтон и Цельз писали обличительные сочинения против христиан, которые нам не сохранены, но могут быть отчасти восстановлены ("правдивое слово" Цельза — даже очень точно) на основании ответов Минуция Феликса и Оригена. Что касается Филострата, то он прямо не возражает христианам, но выставляет против них чудодея новопифагорейской школы, Аполлония Нанского, с очевидным намерением подчеркивая в его портрете те черты, которые характеризуют его как соперника и притом — с точки зрения автора — счастливого соперника Христа.

В) Отношение к X. римских властей сильно обострилось к началу периода: христиане, окончательно отделившись от евреев, перестали пользоваться теми привилегиями, которые им предоставлялись до тех пор под сенью иудаизма, как religionis licitae. Поводом к столкновению послужил культ императора; именно Домициан был в этом отношении очень требователен, и восточные провинции, особенно Малая Азия, охотно шли навстречу его желаниям. Отказ принести жертву перед статуей императора юридически мог быть рассматриваем с двух точек зрения, либо как преступление против религии (sacrilegium), либо как оскорбление величества (majestas); последствия были одинаковы — казнь. Формы были несколько различны: для crimen majestatis требовалось обвинение и состязательное судопроизводство (что, однако, при обилии делаторов в эпоху Домициана особых затруднений не представляло); для sacrilegium достаточно было наместнического следствия по формам розыскного процесса. Подробностей мы не знаем: знаем только, что Малая Азия стала ареной гонений и что один из тамошних христиан, мученик Антип, был первой жертвой нового направления императорской политики (о Флавии Клементе см. выше). Ответом X. был Апокалипсис Иоанна. Реакция правления Нервы была благодетельной также и для христиан, хотя теоретически их религия продолжала считаться запрещенной; но при Траяне гонения начались вновь. На этот раз непосредственным поводом к преследованию послужили коллегии, права которых император сузил донельзя; упраздняя запрещенные коллегии, наместник Вифинии Плиний Младший должен был иметь дело и с христианами (этому обстоятельству мы обязаны его высокоинтересными письмами о христианах). На его вопрос, как ему относиться к ним, император ответил рескриптом следующего содержания: христиан не отыскивать, анонимные доносы оставлять без последствий, в случае обвинения уличенных наказывать, но отрекающихся от X. и в доказательство искренности раскаяния приносящих жертву богам миловать. Выходило все-таки, что христианин подлежал наказанию как таковой, а не за какие-либо связанные (по народному поверью) с X. проступки. Рескрипт Траяна был юридическим основанием для процессов против христиан и при его преемниках Адриане и Антонине. Новый момент ввел лишь рескрипт Марка Аврелия 177 г. (или незадолго до того). Это была эпоха ожесточенных христианских погромов, особенно в Галлии и Малой Азии; считаясь с настроением народных масс, император приказал судить и наказывать (знатных — заточением, незнатных — смертью) тех, кто введением новых культов подаст повод к народным смутам; порядок процесса был розыскной, что было значительным ухудшением в сравнении с рескриптом Траяна. Действительно, при Марке Аврелии мы опять имеем гонения и мучеников; особенно прославилась геройством своих подвижников Лионская община (мартиролог ее епископа Пифона и многих других, в том числе Бландины). Гонения улеглись при Коммоде благодаря покровительству Марции (см. выше); это было также время сплочения христианской церкви (папа Виктор I, см. выше). Мир продолжался около 20 лет; он был нарушен Септимием Севером, который, оставляя в силе рескрипты прежних императоров против христиан (на основании их уже в 197 г. произошло местное гонение в Африке), в 201 г. издал новый, обращенный специально против перехода язычников в X. Рескрипт этот подал повод к очень сильным и жестоким гонениям, особенно в Александрии (здесь пострадал, между прочим, отец Оригена, Леонид) и Африке (сюда относится, между прочим, мученическая смерть св. Перпетуи и ее товарищей, о которой нам сохранилось простое и трогательное описание на обоих языках, отчасти ею самой составленное). Гонения эти, однако, улеглись быстро, и остальное правление Северов было бы вполне мирным, если бы не фанатизм одного солдата-христианина в 211 г., который к раздачам по поводу вступления на престол сына Септимия, Каракаллы, демонстративно явился без венка на голове и этим нарушением дисциплины возбудил смуту в войске. Эта демонстрация, осужденная большинством христианского общества (только ригорист Тертуллиан в своем сочинении "О венке" принял сторону солдата-исповедника), послужила поводом к новым преследованиям христиан в Африке, Нумидии и Мавритании. Но затем мир водворился надолго; Каракалла ничего против христиан не предпринимал (говорили, что он "был вскормлен христианским молоком"), при сумасбродном Гелиогабале делаются первые шаги на пути к установлению христианского гражданского права в противовес общегосударственному (устав о браке папы Каллиста или Каликста), а Александр Север даже благоприятно относился к Христу и христианам. Правда, при Каракалле же произошла кодификация также и законов против христиан юристом Ульпианом (при чем X. было подведено под рубрику "оскорбление величества"), но ближайших последствий эта кодификация не имела. Убийство Александра Севера в 235 г. и восшествие на престол его врага Максимина Фракийца были концом этого периода мира; последовали новые гонения, которые носят, однако, уже другой характер.

Г) Возникновение христианской литературы в этом периоде объясняется сказанным выше об интенсивности распространения христианства в римском обществе и об отношении к нему языческой части этого последнего. Приток образованных людей в христианские общины сделал возможной литературную деятельность в их среде; нападения, которым X. подвергалось со стороны язычников, сделали эту деятельность желательной. Все же она была для X. небезопасна; опасность была даже двойная, исходя и от формы, и от содержания. Что касается, прежде всего, формы, то литературная деятельность имела для античного человека условием усвоение выработанной вековой работой греческих и римских писателей художественной прозы с ее двумя разновидностями, классицизмом и азианизмом, для чего требовалось сознательное прохождение техники языческой риторической школы и сознательное подражание языческим образцам. В теории и то, и другое было признано неподобающим для христианина, но на практике и то, и другое было осуществлено, и вся христианская литература была написана с большим или меньшим успехом той художественной прозой, которая так контрастировала с безыскусственной простотой апостольских посланий. — Гораздо серьезнее была опасность со стороны содержания. Образованные христиане были призванными посредниками между античной культурой и молодым христианским обществом; для них было очень естественно — отчасти чтобы приспособить X. к собственному миросозерцанию, отчасти чтобы доказать язычникам, что X. не уступает их авторам глубиной своего содержания, — вводить в него элементы языческой образованности, особенно философии. Эти стремления особенно наблюдаются в среде гностицизма, этой "острой эллинизации X.", и именно рассматриваемый нами период занят борьбой православного X. с гностическими ересями. Но и в среде православного X. произошел раскол: в то время как некоторые страстно боролись со вторгающимися в X. языческими элементами, другие более или менее сознательно старались их приобщить к нему, выставляя на вид, что X. — самое древнее учение в мире и что из него потекли как еврейский закон, так и греческая философия (см. выше), которая поэтому может и должна быть введена обратно в христианское учение. Это течение одержало верх, и результатом был тот компромисс, благодаря которому X. сделалось носителем античной образованности среди народов новой Европы; при этом наибольшую притягательную силу обнаружили среди греков — Платон и неоплатоники, среди римлян — Цицерон. Что касается языка христианской литературы, то им был в течение почти всего нашего периода исконный язык X., греческий; папа Виктор был первый, который свои приказы издавал на латинском языке, и лишь к концу периода мы встречаем первых римских писателей-христиан с притязаниями на художественность.

Оставляя, согласно сказанному, в стороне так назыв. древнехристианскую литературу, т. е. евангелия (канонические и апокрифические), апокалипсисы и произведения апостольских мужей с "Пастырем" Ермы включительно, мы начинаем свой обзор с апологетов, т. е. тех писателей, которые отстаивали христианское учение от нападений язычников, будь то языческое общество в обеих своих составных частях или языческие власти. Апологетика состояла из двух элементов, оборонительного и агрессивного; вначале, как это естественно, преобладает оборонительный элемент, и лишь к концу периода христиане чувствуют себя настолько сильными, что от защиты собственной религии переходят к письменному обличению религии язычников. Но так как первые споры о христианской религии велись не с язычниками, а с евреями, то и первая апология, о которой мы знаем, была направлена против иудаизма, с целью доказать, что X. — истинная религия Писания и исполненных пророчеств. Это был диалог Аристона Пеллейского "Беседа (иудео-христианина) Язона и (еврея) Паписка"; нам она не сохранена, но ею пользовались и Цельз, и Ориген. Сюда же относится диалог Иустина с Трифоном. Не сохранена также и первая апология против язычества: "ученика апостолов" Кодрата (т. е. Квадрата), врученная имп. Адриану в его бытность в Афинах (стало быть, либо в 125—126, либо в 129—130 гг.); так как это была supplicatio, то понятно, что она носила чисто оборонительный характер. Первая по времени из сохранившихся апологий — найденная не так давно (1889) — апология Аристида, поданная им имп. Антонину Благочестивому (а не Адриану, как думали раньше). Но гораздо знаменитее представленная несколько позднее тому же императору апология первого христианского философа, мученика Иустина, в которой он старается расположить императора в пользу X., выдавая последнее за новую философию, объявленную миру, и указывая на нравственную жизнь и верноподданнические чувства его приверженцев. Этим сочинением много пользовались в позднейшие времена. Гораздо менее симпатична апология его ученика, Татиана, писавшего уже в эпоху Марка Аврелия ("Слово к эллинам") — первый пример агрессивной апологии; в ней ясно сказывается антикультурный характер того течения X., к которому принадлежал автор и которое языческим обществом отождествлялось с X. вообще. Татиан относится одинаково враждебно как к художественной форме античной литературы, так и к ее философскому содержанию; позднее он, впрочем, перешел в ересь енкратитов, совмещая таким образом, как истинный враг античности, ненависть к культуре с ненавистью к природе. Прямой противоположностью Татиану был философ-христианин Афинагор, относящийся тоже к эпохе Марка Аврелия; ему он посвятил очень красивое по форме и симпатичное по содержанию "Заступничество за христиан", в котором он опровергает в особенности обвинения, касавшиеся так наз. тиестовских пиршеств и эдиповских совокуплений (см. выше). В том же духе были относящиеся приблизительно к тому же времени апологии Феофила, Аполлинария и Мелитона; ближе к Татиану примыкает задорный памфлет Ермия против философов. Полемика с язычниками была только одной стороной христианской апологетики; другой была полемика с еретиками. Не всегда эта полемика принимала литературные формы, но специально-гностическая ересь должна была вызвать литературную полемику, так как ее приверженцами часто были образованные люди, имевшие в своем распоряжении всю сокровищницу греческой мудрости. Первым апологетом-ересиологом был, насколько мы знаем, названный выше Иустин; его сочинения против гностика Маркиона и "Синтагма против всех ересей" нам не сохранены, но ими пользовался самый выдающийся из всех ересиологов, Ириней, ученик апостольского мужа Поликарпа, погибший мученической смертью в Лионе во время Северовских гонений в 202 г. Его главным сочинением было "Обличение и опровержение лжеименного знания (gn ô sis)" в 5 кн., обращенное против гностической ереси валентиниан; до нас оно дошло и в подлинных отрывках, и в латинском переводе. Учеником Иринея был второй главный ересиолог Ипполит, бывший в Риме антипапой при Каллисте и его ближайших преемниках, заточенный в Сардинии вследствие гонений, разразившихся после смерти Александра Севера, и там умерший. Его главное сочинение, "Обличение всех ересей" (230 г.), состояло из 12 книг, из коих первая была известна давно, но ходила под именем Оригена (под заглав. "Philosophumena"), a 4—10-я найдены в 1842 г. Ипполит доказывает, что обличаемые им еретики черпали свое учение отчасти из греческой философии, отчасти из мистерий, отчасти из астрологических и магических систем; поэтому он предпосылает своему обличению изложение всех этих источников ересей (отсюда специальное заглавие первой книги).

Такова была христианская апологетика в обеих своих отраслях. Вторым полем литературной деятельности христианских писателей нашего периода была догматика, т. е. изложение христианского учения в духе православной церкви. Видами догматической литературы были отчасти трактаты, форма которых была заимствована из богатой философской литературы язычников, отчасти экзегезы, т. е. пояснительные статьи к отрывкам, личностям или мотивам Писания, форму которых, заимствованную из комментариев к греч. философам, Филон Иудей еще в эпоху Калигулы применил к Ветхому Завету; но, разумеется, и апологетические сочинения, особенно антиеретические, могли прямо или косвенно преследовать догматические цели. К догматистам принадлежат некоторые из названных выше апологетов, как Иустин, Ириней, Ипполит; но их всех затмила так назыв. александрийская школа богословов, главным образом Климент Александрийский (так называемый в отличие от Климента, папы римского) и его ученик Ориген. На направление александрийской школы имело влияние то обстоятельство, что здесь находилась первая христианская школа катихитов, о которой мы слышим (ею заведовал учитель Климента, бывший стоик Пантен, а после него сам Климент; закрытая в 202 г. по поводу Северовских гонений, она вскоре была вновь открыта), а затем и то, что здесь жива была еще традиция александрийской учености, как языческой, так и иудейской. Александрийцы стали преимущественно учеными среди христиан: их делом было установление "христианского гносиса", благодаря которому "знающий" христианин (gn ô stikos), пользуясь всеми духовными преимуществами обыкновенного "верующего" (pistos), возвышается над ним сознательным отношением к своей религии. Для установления этого гносиса александрийцы пользуются всей сокровищницей античной философии, в которой они видят, подобно еврейскому закону, воспитательную меру Бога по отношению к человечеству до откровения ему христианских истин. В противоположность фанатикам вроде Татиана александрийцы были ревнителями слияния античности (т. е. лучшей ее части) с X.; они подняли христианскую образованность на такую высоту, что обвинения X. в антикультурности стали отныне беспочвенными. Впрочем, деятельность самого Климента была скорее подготовительного характера: своей "Речью к эллинам" он примыкает к апологетам, в своем "Педагоге" развивает принципы христианской нравственности, а в своем главном сочинении "Stromateis" (т. е. "Ковры": оригинальный титул дан по пестроте содержания) установляет и обосновывает сущность христианского гносиса (все три сочинения нам сохранены). Настоящим догматистом был ученик Климента, великий Ориген (185—254, жертва гонения Деция); он ввел в христианскую литературу форму экзегезы и в особенности тройной метод толкования Св. Писания, по материи (s ômatikô s), морали (psychik ô s) и по духу (pneumatik ô s); в философии он был последователем неоплатоников и отчасти Филона; главным образом благодаря ему греческое ученое богословие получило тот неоплатонический характер, который смущал многих и под пером Оригена дал несколько рационалистических выводов, поведших к отлучению автора от церкви еще при жизни александрийским синодом (232), затем после его смерти Римом (399) и Константинопольским собором (553). Эти отлучения не имели влияния на общую судьбу греческого богословия; уничтожить его неоплатонизм оказалось невозможным. Из многочисленных сочинений Оригена в IV в. богословы Григорий Назианзин и Василий Великий сделали выборку под именем " Philokalia"; нам сохранены как она, так и много других его сочинений. К апологетам Ориген примыкает своим опровержением "правдивого слова" Цельза (см. выше); опровержение это, однако, не особенно удачно, и его главный интерес для нас состоит в том, что благодаря ему мы получаем точное представление об опровергаемом сочинении.

Все упомянутые писатели пользовались для своих сочинений греческим языком, который вообще был в течение почти всего II в. языком христианской проповеди и переписки даже среди западных общин. Первыми писавшими на латинском языке считаются римский папа Виктор и Аполлоний, из коих последний произнес пред римским сенатом апологию X.; от нее нам не осталось следа, Виктору же (по мнению Гарнака) принадлежит сохраненный под именем Киприана трактат "De aleatoribus". Если эта гипотеза справедлива, то оба названных писателя очень знаменательно открывают собой латинскую христианскую литературу: с одной стороны — апологетика, с другой, вместо догматики — практическая мораль. Писателем-художником Виктор, впрочем, не был; этого имени заслуживают лишь два писателя, писавшие в начале III в., — Тертуллиан и Минуций Феликс. Первый — автор многих сочинений как апологетического, так и моралистического и догматического характера (в области догматики он, впрочем, писал лишь трактаты; экзегеза лишь в четвертом периоде привилась к римской литературе); по своему характеру он напоминает Татиана и подобно ему кончил жизнь еретиком (монтанистом); он был художником слога, будучи приверженцем очень идущей к его страстной натуре африканской латыни, этой крайней ветви азианизма. От Минуция Феликса нам сохранилось только одно сочинение, а именно апология под загл. "Октавий", без сомнения самая красивая из всех по форме; автор подражает Цицерону, которому обязан в значительной степени и содержанием своего трактата; вообще он пытается обосновать X. скорее как философию, чем как религию, избегая всего, что ввиду своей сверхъестественности претило интеллектуалистическому настроению римского общества. Таково было начало римской христианской литературы; ее расцвет относится к обоим следующим периодам.

Литература (кроме некоторых сочинений, приведенных в литературе к предыдущему периоду). Renan, "Histoire des origines du christianisme" (т. V—VII, 1877—82; только до Марка Аврелия); Keim, "Rom und das Christentum" 1881); Aubé, "Histoire des persécutions de l'église jusqu' á la fin des Antonins" (1875); его же, "Histoire des pers écutions de l'église. La polémique paienne á la fin du II sié cle" (1878); его же, "Les chr étiens dans l'empire Romain de la fin des Antonins au milieu du III siécle" (1881); Allard, "Histoire des persécutions pendant les deux premiers sié cles" (1885); его же, "Histoire des persecutions pendant la premi ére moitié du troisiéme siécle" (1886); Doulcet, "Essai sur les rapports de l'église chrétienne avec l'é tat Romain" (1883); Ramsay, "The church in the Roman empire" (1894); Hardy, "Christianity and the Roman governement" (1894); Лебедев, "Эпоха гонений на христиан" (1 изд., 1885; 2 изд., 1897). О юридической подкладке гонений: Mommsen, "Der Religionsfrevel nach r ömischem Recht" ("Historische Zeitschrift", 1890); Le Blant, "Les persé cuteurs et les martyrs" (1893); ср. русскую полемику, приведенную в предыдущем §. Об Антонинах см. Overbeck, "Studien zur Geschichte der alten Kirche" (I тетр., 1875). Сомнительные эдикты Адриана и Антонина Благочестивого и несомненно подложный Марка Аврелия оставлены нами без внимания; в пользу подлинности Адрианова эдикта высказались Doulcet, Lightfoot ("The apostolic fathers", II, 1,188 9), Ramsay, Hardу, Harnack ("Texte und Untersuchungen", XIII), Mommsen, в пользу частичной подлинности Антонинова — Harnack. О Септимии Севере см. еще G örres, "Das Christentum und der römische Staat zur Zeit des Kaisers Septimius Severus" ("Jahrbücher für p rotest. Theologie", 1878). О христианской литературе: Norden, "Antike Kunstprosa" (т. II, 1898): Зелинский, "Художественная проза и ее судьба" ("Вестник Европы", 1898, ноябрь); его же, "Цицерон в истории европейской культуры" ("Вестник Европы", 1896, февр.). Самый капитальный труд: Harnack, "Geschichte der altchristlichen Litteratur bis Eusebius" (1893 и сл., в трех частях: первая дает инвентарь, вторая — хронологию, третья — связное изложение; к концу 1902 г. были напечатаны только первая часть и первая половина второй); затем Bardenhewer, "Patrologie" (1894); его же, "Geschichte der altkirchlichen Litteratur" (т. I, 1902); Schanz, "Geschichte der romischen Litteratur" (т. III, 1896; от Адриана до Константина Вел.); Миртов, "Нравственное учение Климента Александрийского".

§ 9. Третий период: эпоха универсальных гонений с целью разрушения христианской церкви, от смерти Александра Севера до единодержавия Константина Великого (235—325). Удерживая схематизацию предыдущего §, мы и здесь будем различать: А) внутреннюю жизнь христианской церкви, В) отношение к X. римского общества, В) отношение к нему римских властей и Г) историю христианской литературы нашего периода.

А) Внутренняя жизнь христианской церкви будет нами и здесь рассмотрена с трех точек зрения: с точки зрения экстенсивного, затем интенсивного распространения X. и, наконец, с точки зрения развития церковной организации. 1) Что касается, прежде всего, экстенсивного распространения X., то именно в этот период X. получило в Римской империи тот численный перевес, который к его концу заставил римского императора признать его равноправность с другими религиями государства. Об отдельных провинциях можно сказать следующее. а) В Палестине происходит окончательное выделение X. из иудейской среды. Бедная община иудеохристиан, избегаемая в одинаковой степени и евреями, и прочими христианами, чахнет и гибнет; держится X. только среди эллинского населения страны, но и там очень слабо; только благодаря содействию Константина христианам удалось получить в свои руки заведование святыми местами. Митрополией была Кесария; впрочем, кесарийский епископ имел соперником епископа Элии (Aдpиaнoвa города, основанного на месте разрушенного Иерусалима с запретом евреям селиться в нем) в руководительстве провинциальными синодами, б) В Финикии дела обстояли немногим лучше; и здесь столпом X. был греческий элемент страны в приморских городах; внутри страны мы встречаем X. только в Дамаске, Пальмире и Панеаде благодаря сильному проценту греческого населения. Митрополией был Тир; впрочем, финикийские синоды только в этот период обособились от палестинских. На первый вселенский собор Финикия послала одиннадцать епископов. в) В Сирии лежала столица восточного X., "прекрасный город греков", как его называли, Антиохия, откуда учение Христа начало свое шествие по языческому миру. В данное время этот город был уже почти наполовину христианским; кроме провинциальных синодов, сюда созывались еще великие областные, с участием до 80 епископов со всего Востока, от берегов Черного моря до Месопотамии и Палестины включительно. В других сирийских городах X. тоже было довольно распространено; на Никейский собор они отправили 20 епископов. г) Из Кипра на Никейский собор пошло три епископа; всех было, однако, больше; подробности нам неизвестны. д) В Египте благодаря многочисленным грекам и евреям X. было сильно распространено: христиан было едва ли не больше, чем евреев, т. е. больше миллиона. Епископов было при Афанасии, т. е. к концу периода, около сотни; епископальных кафедр нам известно около пятидесяти; на Никейский собор отправилось 29 епископов. Впрочем, Египет только в течение этого периода переходит от пресвитериального строя к епископальному с назначениом епископов митрополитом, т. е. александрийским епископом. В IV в. X. впервые проникает в Абиссинию. е) В Киликии митрополией был Тарс, родина апост. Павла; число христиан было значительно; на Никейском соборе Киликия была представлена десятью епископами. ж) Прочая Малая Азия была самой христианской из всех областей, подобно тому как раньше она была более всех предана культу императора; здесь ясно сказывается, насколько этот последний в смысле универсальной религии был подготовлением к X. Митрополиями были Кесарии (для Каппадокии), Никомедия (для Вифинии), Анкира (для Галатии), Лаодикея (для Фригии), Иконий (для Писидии и Ликаонии) и Ефес (для Малой Азии в тесном смысле). Духовным центром был долгое время Ефес; он остается таковым и в рассматриваемый период, но его значение внутри общехристианской церкви переходит к Риму. з) На Балканском полуо-ве христианизация подвигалась туго: на севере дикие племена оказались мало восприимчивы к той христианской проповеди, которая была в ходу в те времена (ее характеристику см. выше; секрет христианской проповеди для варваров был открыт лишь Римом, на пороге средних веков); что же касается греческого населения, то оно на своей родине обнаруживало гораздо более привязанности к своей старой религии, чем в колониях и диаспоре. К названным в предыдущем § христианским общинам прибавилось здесь немного. и) В Придунайских провинциях мы встречаем X. лишь в наш период; по причине, упомянутой в предыдущем пункте, оно и здесь не пользовалось особенным успехом. В восточных провинциях (Месии, Паннонии) греческая проповедь конкурировала с римской, при чем, однако, последняя перевешивала; западная (Норик) вся зависела от Рима. и) В собственной Италии с Сицилией X. было очень распространено. Уже в 250 г. в синоде, созванном папой Корнелием против Новатиана, присутствовало 60 (исключительно италийских) епископов; всех, стало быть, было около сотни, и языком римской общины был со времени папы Фабиана (236—250) латинский; до него греческий перевешивал; папа Ипполит, как мы видели, был еще греческим писателем. к) В Верхней Италии успехи X. были довольно скромны: она тяготела не к Риму, а к Балканскому полуострову. Западная часть вся была еще языческая; из восточных общин три главные — Равенна, Аквилея и Милан (Медиолан) — были основаны лишь к началу нашего периода. л) В Галлии (с Бельгикой, Ретией и Римской Германией) число общин было не очень велико: из списков провинциальных синодов в Риме (313) и Арле (316) мы знаем, что к этому времени там было двадцать епископов. Распределение христиан было очень неравномерно: на юге христианское население в начале IV в., по-видимому, уже задавало тон — в Бельгике самая значительная община, трирская, была в ту же эпоху очень скромна. м) Христианизация Британии была делом нашего периода; в эпоху Диоклетиановых гонений просиял британский первомученик Албан, имя которого хранит город St.-Albans; синод в Арле (316 г.) имел членами трех британских епископов — Лондонского, Йоркского и Линкольнского. н) Для Северной Африки от Триполиса до океана наша эпоха была временем наибольшего расцвета; она же была для нее временем усиленной христианизации. Карфагенская епископальная кафедра не уступала никакой другой во всей империи, кроме римской, чему, по-видимому, немало содействовала могучая личность епископа Киприана (ок. 250); впрочем, еще до него синод в Карфагене (ок. 220) собрал до 70, синод в Ламбезе (не позже 240 г.) — до 90 епископов. К началу IV в. их было уже более 125. Распределение было в географическом отношении почти так же равномерно, как и в Малой Азии, но в этнографическом очень неравномерно. "Быстрота распространения X. в этих провинциях соответствовала быстроте его исчезновения под гнетом ислама. Туземное население берберов или совсем не было охристианено, или очень поверхностно. Следующий слой населения, пунический, по-видимому, стал большею частью христианским, но так как пунический язык никогда не был церковным и пунической библии не было, то его христианизация не была прочной. Третий слой, греко-римский, вероятно, весь принял X., но он был слишком тонок" (Гарнак). о) X. Испании известно нам благодаря актам эльвирского синода, на котором присутствовало до 40 епископов; оно было там довольно распространено, но в нравственном отношении стояло очень невысоко. 2) Что касается интенсивного распространения X. в наш период, то в общем надо заметить, что древняя епископия далеко не то, что нынешняя; ряд точных данных свидетельствует, что епископии в 3000—4000 человек были нередки, а бывали епископии в 150 и еще менее человек (еще в конце IV в.). Цифровые данные мы имеем только для римской общины, из коих видно, что при папе Корнелии (около 250 г.) римская церковь имела 46 пресвитеров, 7 диаконов, 7 поддиаконов, 42 аколуфа, 52 члена низшего клира (аксоркисты, начетчики и привратники) и свыше 1500 вдов и бедных; церквей было в 300 г. свыше сорока. На этом основании Гарнак определяет численность римской общины в 3000 0 членов; о ее значении красноречиво свидетельствует слово императора Деция, что он скорее примирится с соперником-императором в Риме, чем с соперником-епископом. Относительно распространения X. в различных слоях населения достаточно сослаться на сказанное в предыдущем §, присовокупив, что различие между культурным уровнем язычества и X. в течение нашего периода уже почти исчезает; это видно из внимания, которое философ-платоник Плотин уделяет христианским догматам, в сравнении с пренебрежением, с которым Цельз отзывался об умственном содержании X. По-видимому, уровень языческой и уровень христианской культуры идут навстречу друг другу: первый падает, второй растет. 3) Относительно внутренней организации церкви следует заметить, что после победы православной церкви над апостольски-пророческой реакцией монтанизма, которой ознаменовался конец предыдущего периода, последовало новое усиление значения клира как обособленной части общины. Заслуживает внимания в этом отношении епископат папы Фабиана (236—250), который учредил низший клир в пяти степенях (поддиаконов, аколуфов, эксоркистов, начетчиков и привратников) и разделил свою общину на 14 приходов, соответственно с административным делением города Рима на regiones, определяя в каждый приход по одному диакону или поддиакону. Вскоре после Фабиана папа Дионисий (259—268) определил епархии (dioeceses), подвластные его митрополичьей кафедре; этим была завершена церковная централизация Италии в ожидании такой же централизации вселенской церкви. Эта последняя тоже подвинулась вперед за наш период: из соперничающих с Римом митрополий Ефесская была сломлена, как мы видели, уже папой Виктором; теперь Риму представился случай вмешаться в дела также и Антиохийской. Там обнаружился раскол между общиной и ее властолюбивым епископом Павлом Самосатским; по предложению имп. Аврелиана посредником был избран римский папа, и по его приговору Павел был смещен. Конечно, от этих вмешательств до формального главенства было далеко; Киприан Карфагенский такового не признавал, да и другие митрополичьи и епископальные кафедры отстаивали свою самостоятельность, ссылаясь на непрерывное апостольское преемство среди своих епископов, ради которого были составляемы апокрифические табели епископов вплоть до какого-нибудь апостола-основателя. — Внутренняя централизация отдельных общин прогрессировала в наш период в ущерб общинному самоуправлению. Выбор епископов от общины окончательно переходит к клиру, как преимущественному носителю даров Св. Духа. В некоторых областях Востока развивается институт так назыв. хорепископов (см.), т. е. епископов над христианами, рассеянными в различных деревенских общинах; но городские епископы относятся к нему недоброжелательно, и он мало-помалу упраздняется. Нет сомнения, что усилению епископата значительно содействовали гонения нашего периода, направленные, как мы увидим, преимущественно против пастырей церкви; епископы-мученики были характерным признаком именно нашего периода, и они своей кровью запечатлели обаяние и святость своей власти. Другой причиной усиления епископской власти было право грехоотпущения, вновь подтвержденное и признанное за епископами вследствие победы над монтанистской ересью; третьей — право общины владеть имуществом, присвоенное не общине как таковой, а епископу как ее представителю. Та христианская церковь, с которой Константин Великий заключил свой союз, была церковью епископальной, разделенной на митрополии и тяготеющей — но именно только тяготеющей — к своему римскому центру. О религиозной и церковной политике Константина см.

Б) Отношение языческого общества к X. значительно изменяется в наш период и притом в пользу последнего; это изменение одинаково касается как простонародья, так и образованной части общества. 1) Что касается первого, то обвинение христиан в атеизме остается в силе; с идолопоклонством христиане ни в какие компромиссы не входили, и хотя провинциальные синоды и старались удерживать верующих от мученичества, достигаемого путем непочтительного обращения с предметами языческий веры, тем не менее такие случаи происходили часто и там, где они происходили, ожесточали народ. Случалось также, что какое-нибудь всенародное бедствие, приписываемое гневу богов, подавало повод к христианским погромам; но то единодушие между властями и обществом, которое наблюдается в предыдущем периоде, заметно слабеет; замечается даже доброжелательное отношение к пострадавшим христианам и удерживание от добровольного мученичества. Содействует этому, без сомнения, то обстоятельство, что второй упрек, обращаемый к христианам — во вражде к императору, которому они отказывали в поклонении, — уже не так ожесточал общество: за эфемерных, случайно возникавших императоров смутного периода народ заступался далеко не так горячо, как некогда за своих обожаемых Антонинов. Наконец, третий упрек — в тиестовских пиршествах и эдиповских совокуплениях — в наш период умолкает совсем; причиной этому была, без сомнения, гораздо более открытая жизнь христиан, которые при Антонинах должны были скрываться со своей верой и со своей обрядностью в замкнутом кругу единоверцев, а теперь, после продолжительного мира при Северах, перестали быть для язычников таинственным и страшным в своей таинственности обществом. Таким образом, враждебность языческой среды против христиан держалась исключительно на том мнении, что боги их ненавидят, а с ними и тех, кто им потворствует. Каждый случай, доказывавший, с точки зрения народной психологии, немощь богов в сравнении с христианским Богом, увеличивал число обращаемых. Так как принципиального различия в мировоззрении языческой толпы и христианской толпы не было, то переход из одной в другую совершался легко и быстро. Особого рода затруднение представляло войско. Его религия благодаря воинской присяге была гораздо определеннее обыкновенной гражданской религии язычников; с другой стороны, те страшные бедствия, которые Рим испытывал от варваров именно в смутный период, естественно должны были породить мнение, что те же боги, которые возвеличили Рим в былые века за его благочестие, теперь карают его за богоотступничество, которое он проявил в лице своего христианского населения. Это мнение выступает чем дальше, тем с большей силой; оно, по-видимому, было причиной гонений нашего периода. Действительно, все императоры-гонители христиан были императорами военными; императоры "сенатские" гораздо доброжелательнее к ним относились, начиная уже с Александра Севера. 2) Что касается, затем, языческой образованности, то она была представительницей той античности, которая была принципиально непримирима с X.; но именно ее ряды стали быстро редеть, начиная с нашего периода. Не без основания Ренан называет год смерти последнего из Антонинов "концом античного миpa"; традиции античности держатся лишь в небольшом сравнительно кружке интеллигенции, преимущественно в философии; литературная полемика с X. ведется не с точки зрения здравого смысла, как раньше, а с точки зрения философии, специально философии неоплатонической. Правда, и здесь мы не находим более прежнего интеллектуализма, как не находим и культа здоровой природы: неоплатонизм чем далее, тем более принимает мистический характер, его приверженцы ищут опоры для ума в откровении, для нравственности — в аскезе. Интересен в этом отношении самый непримиримый противник X., ученик Плотина Порфирий (около 276). Установив богооткровенный характер философии (в своем юношеском сочинении "Об оракулах как источнике философии"), он специально против того откровения, на которое ссылались христиане, написал объемистое произведение в 15 книгах (уничтоженное в 448 г. по эдикту императоров Феодосия II и Валентиниана III), которое вскоре вызвало возражения со стороны христианских писателей — Мефодия Тирского, Евсевия Кесарийского, Аполлинария Лаодикейского, Филосторгия и др. (нам эти возражения тоже не сохранены: тем, что мы знаем о сочинении Порфирия против христиан, мы обязаны Лактанцию, Августину и особенно Макарию Магниту, который своему язычнику влагает в уста соображения, заимствованные у Порфирия). Ново у Порфирия то, что он Христа щадит, признавая его мудрым и почтенным мужем, любимцем богов, который сам никогда себя богом не называл; все же X., по его мнению, — злостное измышление учеников Христа. Христианские книги Порфирий изучил основательно и обстоятельно их обличает с точки зрения как философской, так и исторической критики; особенно любопытно его отношение к еврейским пророчествам, в которых он видит vaticinia post eventum. На той же точке зрения, как Порфирий, стоял и Иерокл; и он в своих "правдолюбивых речах" против христиан (в 2 кн.; нам они известны только из возражения Евсевия Кесарийского), проводя параллель между Христом и Аполлонием Тианским, признает благочестие и богоугодность первого и упрекает христиан лишь в том, что они не сумели оценить как следовало эту чисто человеческую мудрость. А чтобы иметь в своем распоряжении противовес Христу, неоплатоники ухватились за легендарную личность древнего мудреца Пифагора; в этом смысле и с этой целью написал его биографию ученик Порфирия Ямвлих. Вступив на эту почву, философы сами лишили себя своего лучшего оружия против X.; кто раз допускал чудо и откровение, тот не мог уже более убедительно оспаривать X., зародившееся в откровении и выросшее на чуде. Неоплатоническая полемика была осуждена на безуспешность; те принципы, которые одни только и делали возможной борьбу с X., — принципы подлинной античности как основанного на разуме культа природы в ее силе, здоровье и красоте — умерли еще раньше полного торжества креста над язычеством. Умерли они надолго; лишь эпохе Возрождения было суждено опять призвать их к жизни.

В) Отношение римских властей к X. коренным образом изменяется с началом нашего периода. Хотя вселенская церковная организация и существовала уже с 180-го приблизительно года, но прошло с тех пор более полувека, прежде чем эта перемена отразилась на самом методе, так сказать, гонений. Римские власти по-прежнему имели дело с отдельными христианами, доказывавшими свою зловредность тем, что отказывали в поклонении императору или смущали легкомысленный народ новыми верованиями и культами. Со смерти последнего из Северов это отношение к X. изменилось; новый император, провозглашенный войском Максимин, сын простого фракийского крестьянина и питомец войсковой религии, решил вернуть империю к ее прежним богам и направил свои гонения специально против христианского клира, т. е. епископов, пресвитеров и диаконов. Наказание, однако же, было смягчено: вместо казни, по крайней мере в некоторых случаях, назначалось заточение. Этой каре подверглись в 238 г. оба соперника-епископа Рима, Понтиан и Ипполит, что имело благодетельным последствием прекращение раскола в римской общине. Вообще гонения Максимина, которого далеко не везде признавали императором, не успели получить универсального характера. После его гибели в 238 г. опять наступило время сенатских императоров, благоприятно относившихся к X.; их примеру последовал в этом отношении и следующий войсковой император, второй после Максимина варвар на римском престоле, Филипп Араб. Про него говорили даже, что он в душе был христианином и тайно принимал участие в христианском культе; это мнение, основывающееся на свидетельстве Евсевия Кесарийского и признаваемое в новое время де-Росси, Алларом и др., маловероятно. Хотя Филипп ничего против христиан не предпринимал, но все же полного мира не было. В 248 г. было отпраздновано тысячелетие существования Рима (Roma aeterna, как его по этому поводу называют на монетах); это событие естественно вызвало подъем языческого духа, и так как христиане оставались к нему безучастны — ожесточение народа против них. Действительно, в Александрии произошел христианский погром, ознаменовавшийся смертью четырех мучеников (м-ков Митры и Сарапиона, м-ниц Квинты и Аполлонии), отказавшихся поклониться языческим богам. Войска Филиппа усмирили мятеж; но вскоре он сам погиб, и римский престол занял Деций. При нем разразилось одно из самых страшных гонений, какие когда-либо испытали христиане (251); он возобновил принципы Максимина, но придал им тот универсальный, общеимперский характер, которого они раньше не успели получить. Риму угрожала тогда сильнейшая опасность со стороны готов; наказание безбожников должно было поднять дух оробевшего населения. Организатором гонения был, впрочем, не сам Деций, а его гражданский наместник в Риме, позднейший император Валериан; от него получили соответственные приказы правители провинций, и гонения начались повсеместно по одному плану. Направлены они были преимущественно против клира, но волей императора было, чтобы все подданные отреклись от X. или же были наказаны за свое упорство. Наказаниями были, кроме казни, заточение, конфискация имущества, тюрьма и бичевание. Многие тогда изменили X., другие бежали (между прочим, карфагенский епископ Киприан, который, однако, из своего убежища продолжал руководить своей паствою), третьи удалились в пустыню, что повело к усилению именно тогда начавшегося монашеского движения; но было и немало мучеников. Гонения, впрочем, продолжались недолго, и церковь вышла из них хотя и с уменьшенным числом приверженцев, но нравственно оздоровленная и окрепшая. После нескольких лет мира гонения возобновились по той же программе, когда Валериан стал императором (257). Сначала меры воздействия были прежние, но вскоре он счел нужным их усилить, приказав, чтобы все члены высшего клира были подвергнуты казни, все христиане-сенаторы и всадники подвергнуты лишению прав и наказаны конфискацией имущества, все знатные женщины-христианки — тоже приговорены к конфискации и ссылке, а христиане-служители императорского двора — к обращению в рабство и на полевые работы. Много мучеников создал этот эдикт; погибли, между прочим, римский папа Сикст II и карфагенский епископ Киприан. При Валериане началось распадение империи, продолжавшееся при его сыне Галлиене; последний эдиктом прекратил гонения в 261—262 г. Для христиан наступила новая эпоха мира; Клавдий Готский, спаситель империи, их не трогал, а ее восстановитель Аврелиан даже принял на себя посредничество в антиохийском споре, чтобы препоручить его римскому папе (см. выше). Следующие императоры, всецело поглощенные войной, поневоле последовали их примеру; мир с христианскою церковью не был нарушаем вплоть до реформатора империи Диоклетиана. Впрочем, и Диоклетиан не сразу после своего восшествия на престол (285) объявил гонения: первые 17 лет прошли спокойно, так что церковный мир после Галлиена продолжался целых 40 лет. Но религиозные реформы, которыми Диоклетиан — подобно основателю империи, Августу, — хотел ознаменовать свое правление, сами собою повели его на путь запрещения сначала манихеизма, этого посредствующего звена между культом Митры и Х., а затем и самого X. (302). Он начал с того, что заставил всех христиан, служивших в войске или при дворе, отречься от христианства или же, в случае упорства, подать в отставку. По опыту прежних гонений Диоклетиан знал, что мученичества лишь увеличивают обаяние X. и способствуют его распространению; его принципом было поэтому не доводить дело до казней. Прежде всего были разрушаемы христианские церкви, запрещаемы собрания, уничтожаемы священные книги (по закону о магических книгах); во втором эдикте было приказано заключить в тюрьму руководителей христианских общин, в третьем — принудить их к отречению от X.; в четвертом эдикте та же мера была предписана и относительно мирян. Добрая часть слабых и на этот раз предпочла покинуть знамя креста, но зато оставшиеся верными обнаружили ожесточенное сопротивление. Вопреки воле императора они рвались к мученичеству, так что иногда даже язычники — отношение которых к христианам, согласно сказанному выше, успело измениться, — их из милосердия от него удерживали. Впрочем, гонения приняли суровый характер только на Востоке; на Западе рвение властей было значительно слабее, что позднее было приписано христианским симпатиям (или даже X.) соправителя Диоклетиана, Констанция Хлора, отца Константина Великого. Вскоре затем (305) Диоклетиан сложил с себя власть. Смуты возобновились; из властителей разрываемой на части империи только Галерий, бывший помощник и вдохновитель Диоклетиана, продолжал его политику в подвластной ему области Востока до 311 г.; но когда коалиция Константина и Максенция на Западе приняла угрожающий для него характер, то и он счел за лучшее уступить и разрешил христианам свободу богослужения под условием, чтобы они ничего не предпринимали против существующего порядка. Так-то значение X. как политической силы было признано самой властью: следующие события еще более его подчеркнули. В начале своего правления Максенций, чтобы расположить в свою пользу римский народ, поддерживал в Риме христиан; но, по-видимому, он ошибся в своих расчетах, так как вскоре счел за лучшее опираться на языческую часть населения и преследовать христиан. Гибели он все равно не избег: в 312 г. он погиб в Тибре, сражаясь с Константином. Антихристианская политика Максенция принесла христианам огромную пользу: благодаря ей симпатии всех христиан перешли на сторону Константина, война между ним и Максенцием получила значение борьбы X. с язычеством и, стало быть, его победа — победы X. Действительно, став благодаря этой победе властителем Запада, Константин задумал наградить христиан за их к нему расположение; но для этого ему нужно было содействие властителя Востока, где после смерти Галерия (311) началась борьба между обоими его соправителями, Лицинием и Максимином. Последний был ожесточенным врагом христиан; гонения против них он продолжал в своей области даже после того, как от них отказался Галерий. В методе гонений опять наблюдается перемена; мы видим начало тех принципов, которых позднее держался последний гонитель христиан, Юлиан Отступник. Казней Максимин не любил, но к увечьям прибегал нередко; всего больше он старался поднять языческое жречество, чтобы создать из него противовес христианскому клиру, поощрял полемическую литературу против христиан, награждал города, которые твердо держались языческих культов, и т. п. Напротив, Лициний считался другом и доброжелателем христиан; и вот вместе с ним Константин после своей победы над Максенцием условился издать эдикт о веротерпимости по отношению к христианской религии. Эдикт был издан в Милане зимой с 312 на 313 г.; он называется поэтому Миланским эдиктом. Принял его к сведению и Максимин, чтобы не ссориться с Константином до решения своего спора с Лицинием; спор этот, впрочем, вскоре был решен, и побежденный Максимин недолго пережил свое поражение (313 г.). Теперь предстояла борьба между Западом и Востоком, между Константином и Лицинием. Ввиду несомненных симпатий христиан к Константину Лициний счел полезным заручиться расположением хоть языческой части населения и объявил с этой целью новое гонение (323), возобновившее традиции Диоклетиана. Но борьба продолжалась недолго: в 325 г. Константин, выступавший открыто заступником христиан и сражавшийся под знаменем Христа, одержал победу над Лицинием, которая сделала его самодержцем всей Римской империи. Христианскому культу была обеспечена свобода во всех частях империи; вопрос об отношении императорской власти к христианам и X. вступил в новый, последний фазис.

Г) Расцвет христианской литературы продолжается в нашем периоде на обоих языках, причем различие между греческой и латинской литературой подчеркивается чем далее, тем более. Апологетическая греческая литература в своей антиязыческой отрасли мало дает о себе знать: подобно другим отраслям греческой литературы, и эта, достигнув своего совершенства, прекращается. Исключение составляют те случаи, когда нападения язычников заставляют христиан взяться за перо — как это было с Порфирием и Иероклом. Ересиологическая апологетика продолжалась, как и самые ереси, но без особого блеска: так как жившие в нашем периоде новые противники православия не могли сравняться образованностью с гностиками предыдущего периода, то и его защитникам не приходилось прибегать к собственно литературной полемике. Время между гностическим и арианским спорами было временем затишья для еретической и антиеретической литературы; писательство с той и другой стороны было чисто публицистическим и не оставило следов в литературе. Деятельность Иринея и Ипполита продолжал лишь Епифаний, относящийся уже к следующему периоду. — Гораздо оживленнее и плодотворнее была деятельность догматистов, этого украшения специально-греческой церкви. Первое место занимает тут школа Оригена, который и сам, впрочем, отчасти уже принадлежит к нашему периоду; особенно известны два его ученика — Дионисий Александрийский и Григорий Чудотворец. Первый — известный нам главным образом благодаря Евсевию — интересен своей попыткой создать в противовес теориям Эпикура нечто вроде христианской физики (в сочинении "О природе"); его рационализм пришелся по вкусу арианам, и Афанасию стоило не малого труда оправдать его с православной точки зрения. От Григория Чудотворца осталось не особенно много, с тех пор как значительная часть сохраненных под его именем сочинений была признана принадлежащей позднейшему еретику, Аполлинарию Лаодикейскому; среди подлинных сочинений первое место принадлежит его похвальному слову на Оригена; остальные — отчасти трактаты, отчасти экзегезы. Противником Оригена был тирский епископ Мефодий (павший жертвой Максиминовых гонений в 311 г.), один из самых замечательных и влиятельных христианских философов; писал он о вечности, о воскресении, о свободе воли, о девственности и т. д. Из его сочинений лишь немногие сохранились в греческом подлиннике, большая часть — в старославянском переводе. Он был очень известен среди христианских писателей следующего периода (включая и Евсевия Кесарийского), которые часто пользовались им как источником. Этот Евсевий стоит на границе между нашим периодом и следующим. Родом из Палестины, он вследствие гонений Галерия в 309 г. должен был бежать в Египет, но вернулся на родину после победы Лициния и восстановления церковного мира и был епископом в Кесарии Палестинской до своей смерти в 340 г. Это едва ли не самый плодовитый христианский писатель нашей эпохи. К апологетам он примыкал своей полемической статьей против "Правдолюбивых речей" Иерокла (см. выше под Б), которая нам сохранена в сборнике сочинений Филострата; но гораздо значительнее была его деятельность как писателя-догматиста. Сюда относятся оба его отчасти сохранившиеся изложения христианского учения — "Proparaskeu ê " ("введение к изложению Евангелия) и "Euangelike apodeixis" ("изложение Евангелия"), каждое в 15 книгах. В этих книгах он обнаруживает много эрудиции, которую черпает, правда, из вторых и третьих рук. Еще важнее Евсевий как писатель церковной истории. Эта третья ветвь христианской литературы началась, правда, еще в предыдущем периоде, но только в нашем достигла расцвета. Первый известный нам писатель церковной истории, Игисипп (Hegesippos), жил еще при Антонине Благочестивом; его "Записи" (Hypomn ê mata) в 5 кн. послужили Евсевию источником для ранних времен X.; нам они не сохранены, и ближайший их характер неизвестен. Лишь отчасти примыкают к церковной истории христианские хронографы Ипполит и Секст Юлий Африкан. Хроника первого нам сохранена в трех латинских переводах; она содержит, по обязательному отныне для христиан принципу, хронологию библейских событий, к которым примыкают события античной истории, причем табели римских императоров противопоставляется табель римских епископов. В том же духе была и хроника Юлия Африкана (при Северах); она имела огромное влияние на всю византийскую хронографию. Но то были хроники, да и не специально церковные; "отцом церковной истории" был все-таки Евсевий, от которого нам сохранена подробная "Церковная история" (Ekklesiastike historia) в 10 кн., до победы Константина над Лицинием в 325 г., со многими подлинными документами и с эксцерптами из более старинных, потерянных для нас, сочинений. К этой книге примыкают еще: биография Константина Великого в 4 кн., очень панегирического характера, затем хроника в 2 кн., чрезвычайно драгоценное для историка сочинение, и, наконец, "Свод древних мученичеств", в 21 книге; последний потерян, но он лег в основу двум мартирологам V в., "сирийскому" 411 г. и "Иеронимову" 440 (прибл.) г. Окидывая взором развитие христианской литературы в нашем периоде, мы убеждаемся, что почин Татиана не нашел последователей, Греция и под знаменем креста осталась Грецией и старалась, насколько это дозволяли тяжелые времена, быть достойной образованности своих предков. Вся христианская литература нашего периода, как оригенистическая, так и враждебная Оригену или безразличная к нему, более или менее прикосновенна к философии, специально к (нео)платонической, и старается так или иначе примирить ее со своим христианским миросозерцанием. В этом отношении положение дел изменилось лишь в следующем периоде: обнаружившиеся рационалистические элементы оригеновского богословия заставили некоторых ревнителей православия относиться подозрительно к оригенизму и ко всей "эллинской мудрости", "яд которой Ориген", по словам Епифания, "изрыгнул против верующих". — Другое дело — римская христианская литература нашего периода. Платонизм греческого X. ее еще не коснулся; ученое богословие в духе Оригена проникло на Запад лишь в следующем периоде; пока заметно лишь проникновение самой формы библейской экзегезы, да и то только к концу периода (Викторин Пиктавийский и Ретиций Августодунский). Зато апологетика процветает и притом в обоих направлениях, предначертанных ее первыми достойными представителями, Минуцием Феликсом и Тертуллианом, т. е. классическом (цицерониановском) и азианском. Продолжателем Тертуллиана был его ученик Киприан, епископ Карфагенский, которого мы уже знаем как одного из самых видных церковных деятелей нашей эпохи и жертву Валерианова гонения в 257 г. К антиязыческой апологетике принадлежат его трактаты "К Донату" (противопоставление порочности язычества и чистоты X.), "К Деметриану" (защита христиан против обвинения, что их богоотступничество — причина постигших Рим бедствий; защита очень уместная именно в ту эпоху) и рассуждение о том, "что идолы не боги", воспроизводящее евгемеристическое толкование античной мифологии, введенное в христианскую апологетику еще в предшествующем периоде. Антиеретическая апологетика представлена трактатом "О единстве католической церкви" и еще рядом пастырских посланий, имеющих предметом расколы Фолициссима и Новациана. — Второе поколение смутного периода представителей в литературе не имело; но к эпохе Диоклетиана принадлежат два видных литератора, Арновий и Лактанций. Первый был собственно ритором; когда он выразил намерение перейти в X., епископ потребовал от него литературного доказательства его измененного миросозерцания; тогда он написал сохранившиеся 7 книг "Adversus nationes", из коих первые две содержат защиту X. (такую же, как и трактат Киприана к Деметриану), остальные же — обличение язычества. Изо всех апологий это самая несимпатичная; автор и в христианстве остался ритором и притом довольно низкопробным; в полемике он пошл и груб. С христианским учением он знаком лишь поверхностно и допускает много ошибок, вследствие которых его книги были позднее признаны апокрифическими. Лактанций был учеником Арновия, но действовал в одно время с ним; по языку это лучший вообще из христианских писателей, восторженный поклонник и подражатель Цицерона (Cicero christianus, как его называли). Заглавия его сочинений (о Божьем гневе; о мироздании; руководство божественного учения [divinae institutiones], в 7 кн.) заставляют видеть в нем догматика, но в душе он апологет; уже Иероним заметил, что он с большим успехом обличал ложь, чем развивал истину. Действительно, его главное сочинение в значительной степени посвящено обличению языческой религии и философии и возвеличению на их счет X. Но в то же время автор дает в нем первую попытку построения христианской морали, причем он в основу кладет учение Цицерона об обязанностях и в X. видит лишь надстройку над языческим зданием. Еще дальше пошел за ним в этом отношении Амвросий. Первым понявшим принципиальное различие между языческой моралью и христианской был Августин. Лактанцию же приписывается историко-апологетическое сочинение "О смерти гонителей" (доказательство, что все гонители христиан погибли злою смертью; много тенденциозных извращений, но и много драгоценных сведений) и изящное стихотворение в элегических дистихах о птице Фениксе. Наконец, к апологетам должен быть причислен и поэт Коммодиан, время жизни которого с точностью определить нельзя; он интересен как первый христианский поэт, и притом поэт, сознательно отказавшийся от изящного стиха своих предшественников-язычников и писавший оригинальным полуметрическим, полуритмическим гекзаметром, стоявшим близко к народному стихосложению его эпохи. От него сохранились "стихотворная апология" и "поучения"; в христианстве он слаб, подобно Арновию, и, подобно ему, подвергся впоследствии цензуре. — Вторая отрасль христианской литературы, догматическая, имеет на Западе как было сказано выше, не метафизический, а моралистический характер; во главе ее стоит в нашу эпоху тот же Киприан, в большей части своих трактатов ("О добрых делах и милостыне", "О ценности терпения", "О зависти и недоброжелательстве", "О молитве Господней", "О хвале мученикам" и т. д.) и во многих пастырских посланиях; сюда же должен быть причислен и его современник, позднейший расколоучитель Hoвamиaн, от которого нам сохранились трактаты "О Троице" и "О иудейских яствах" и два послания к Киприану в пользу строгости церковной дисциплины по отношению к отступникам (lapsi), доказывающая серьезное философское и риторическое образование автора. К концу III в. относится деятельность епископа Пиктавийского (в Штирии) Викторина, умершего мучеником, вероятно, в Диоклетианово гонение. Он интересен для нас как первый экзегет западной церкви, первый, перенесший в римскую христианскую литературу тот метод толкования Писания, который на Востоке был введен Оригеном. Нам из его комментариев сохранен вполне лишь один, а именно комментарий к Апокалипсису, да еще часть комментария к книге Бытия под заглавием "De fabrica mundi". К апологетам-ересиологам Викторин примыкает своим трактатом "Против всех ересей", который (по Гарнаку) дошел до нас среди трактатов Тертуллиана. О Лактанции см. сказанное выше. Последним писателем нашей эпохи был живший при Константине августодунский епископ Ретиций; подобно Викторину, и он был экзегетом и написал комментарий к "Песни песней", о стиле которого Иероним отзывается очень дурно. Нам он, как равно и сочинение Ретиция против Новатиана, не сохранен.

Литература. Большинство сочинений, приведенных к предыдущему §, затрагивают и наш период; сверх того должны быть упомянуты: Allard, "Les derni ères persécutions du troisième siècles" (1887); Aubé, "Les chrétiens dans l'empire Romain de la fin des Antonins au milieu du troisiéme siècle" (1881); Boissier, "La fin du paganisme" (2 т., 1891); Seeck, " Geschichte des Unterganges der antiken Welt" (1897, сл.); Preuss, "Kaiser Diocletian und seine Zeit" (1869); Burckhardt, "Die Zeit Constantin des Grossen" (2 изд., 1880); Flasch, "Constantin der Grosse" (1891); Зелинский, "Раннее христианство и римская философия" ("Вопросы философии и психологии", 1903); Ehrhard, "Die 'altchristiliche Litteratur" (1900); Monceaux, "Histoire litt éraire de l'Afrique chrétienne depuis les origines jusqu'à l'invasion arabe" (1901, сл.); Садов, "Древнехристианский церковный писатель Лактанций" (1895; ср. также отзыв об этой книге В. В. Болотова, 1900).

§ 10. Четвертый период. Эпоха перевеса X. над язычеством и постепенного искоренения последнего, от Константина Великого до Юстиниана. Так как в эту эпоху X. и язычество меняются ролями и предметом гонений (за исключением краткой реакции при Юлиане Отступнике) делается последнее, то историю отношений к X. римского общества и римских властей в это время читатель найдет в статье Язычество.

§ 11. Очерк христианского вероучения в первые три века существования христианской церкви. Приступая к изложению общего хода церковной догматической мысли в древней церкви, необходимо указать, в каком смысле, с православной точки зрения, можно вообще говорить об "истории догмата" или "истории вероучения". Православная церковь верует, что Христом и Его апостолами преподано все, что нужно знать человеку для благоугождения Богу и спасения души, и что полное, правильное понимание преподанного всегда было обеспечено для церкви руководительством Св. Духа и всегда существовало. А так как правильное понимание может быть только одно, то и православная вера не сокращалась, не расширялась и не менялась в своем содержании, поскольку последнее носит догматически обязательный для верующего характер; церковь в разные времена своего исторического существования, устами различных пастырей, учителей и соборов лишь различными словами или терминами формулировала свои догматы. Эти различные формулировки обусловливались необходимостью оградить вероучение от возникавших по временам неправильных толкований или пониманий его отдельными лицами, так назыв. еретиками; по содержанию же все они тождественны. Таким образом, если о том или другом пункте вероучения церковь известной эпохи не высказывается вовсе, то не потому, чтобы она этого пункта вовсе не знала и не исповедовала, а потому, что говорить о нем, за отсутствием недоумений и разногласий, было незачем. Если тот или иной мыслитель излагает известный пункт догматического учения (т. е. учения, данного в Откровении как необходимое для спасения души) не в тех словах, какие признаются церковью за образцовую формулу догмата, то мы должны или интерпретировать его формулу согласно с церковной, или признать данного писателя еретиком, хотя бы общеобязательной церковной формулы в его времена вовсе не существовало. В основе такого общего воззрения с философско-психологической стороны лежит убеждение, что понятие и слово не одно и то же. Понятие "единосущие", напр., могло существовать раньше, чем изобретено было слово "единосущный"; могло быть время, когда с этим же самым словом соединяли другой смысл, чем какой потом за ним закрепила церковь; но это не мешало церкви исповедовать во все времена то учение, которое потом она условилась выражать словом "единосущный". С богословской стороны это воззрение покоится 1) на мысли, что Дух Святый во все времена действовал в церкви, и 2) на том, что правильная вера необходима для душевного спасения; следовательно, думать, что тот или иной догмат до такого-то собора по содержанию не существовал или понимался церковью иначе, чем определено на соборе, значит думать, что Дух Святый попускал христиан до неведения или заблуждения, при котором невозможно самое спасение. Исторически церковь оправдывает свой взгляд, указывая: 1) на то, что древняя церковь не признавала за собою сил и права развивать догматы по существу и 2) всегда считала себя в праве анафематствовать еретиков минувших времен, даже если при жизни их почему-либо не судили и не осудили; 3) на то, что далеко не все догматы вообще подверглись общеобязательной формулировке вселенского собора, что, однако, не мешало и не мешает им существовать (число таинств определено на Востоке и на Западе в XII веке одинаково и независимо). В зависимости от такого взгляда, консервативное православное богословие вовсе не говорит об "истории догмата" как такового, а лишь об "историческом изложении догматов" или об "истории догматической формулы ". Далее, православная церковь принимает, помимо вечной и всегда себе равной догматики, еще обширную область богословского мнения по всем вопросам теоретического X., на которые Откровение и предание ясных ответов не дают. Тут возможно и вполне законно действительное разногласие, но зато и окончательного общеобязательного решения здесь не может быть, и для душевного спасения его не нужно. Западноевропейская наука и с нею некоторые православные писатели (напр. покойный Вл. С. Соловьев) смотрят на дело иначе, допуская в церкви догматическое развитие в строгом смысле этого слова. Теория этого развития принимается одинаково и католичеством, и протестантством, но излагается этими лагерями не одинаково. Исповедующие ее православные писатели примыкают к католической ее формулировке, писатели неверующие — к протестантской. Как богословская теория, она впервые (1849 г.) была формулирована перешедшим в католичество протестантом Ньюманом с целью оправдать все те пункты католического учения, которые ставились ему на счет протестантами, как новые. Ортодоксальные протестанты объясняют при ее помощи именно эти новые или кажущиеся им новыми в католичестве учения; крайние заставляют при ее помощи создаваться почти из ничего всю христианскую догматику путем мифологизации (Штраус) или филиации идей (Баур). Католики начали со слабо опасливого отношения к этой теории, но скоро перешли к восторженному, так как она давала возможность оправдать несомненно новые даже для католичества учения, напр. о непорочном зачатии (отвергаемом величайшими католическими авторитетами — Фомой Аквинатом и Бонавентурой). Ультрамонтане излагают эту теорию так: вся сумма догматов вверена была целиком церкви, но не сразу, не всеми и не всегда сознавалась. Отдельные догматы проявлялись сперва в виде мнений, постепенно развивались в адекватную своему содержанию формулу путем строгого умозрения учителей церкви, авторизовались апостольским престолом и таким образом становились из божественных — церковными, из материальных (догмат in potentia) формальными (догмат in re). Католики-либералы учат, что руководимая Духом Святым церковная мысль не только выясняла постепенно догматы, данные вначале, но и открывала новые и даже противные старым догматические положения, авторизуемые затем апостольским престолом; такова, по их мнению, естественная судьба всякого догмата, и такое развитие они даже считают признаком живой церкви (к этой последней формулировке примыкает Вл. Соловьев). Так как древняя церковь отвергала догматическое развитие, то, очевидно, эта теория в числе других католических нововведений и противных древности учений должна оправдывать сама себя, т. е. сама она должна себя признавать за догмат, не сознававшийся и даже отвергавшийся церковью до половины XIX в. Еретиком, с точки зрения этой теории, может считаться лишь лицо, отступившее от сознанного уже в церкви, т. е. формулированного и надлежаще авторизованного догмата; неведение или погрешность в догматах до того, как они станут "церковными", душепагубными не признается. По существу, и православное, и неправославное воззрение допускают вполне объективное изложение фактической стороны дела, так как в конце концов освещение этих фактов сводится к вопросу: возможно ли тождество понятий при разности слов? — вопросу, который должен быть решаем уже не исторической наукой.

Христианское учение вышло из берегов одной вековой религиозной стихии, чтобы перелиться в другую; первую, иудейство, оно признало своей колыбелью — вторую, язычество, оно стремилось подчинить себе, вытеснить, заменить собою. Понятно, что при таком положении дела внешнее самоопределение X. должно было предшествовать внутреннему: X. прежде всего должно было точно отличить себя от всего, что не оно, чтобы предотвратить обратное впадение в иудейство или заглушение ростков евангельского семени примятой, но не истребленной языческой сорной травой. Формальное решение давалось без труда: X. сознавало себя откровенной религией Бога-Творца и Спасителя; итак, все, что не входит в это (писаное и неписаное) откровение, для X. (как для религии) не нужно; все, что ему противоречит, ему враждебно. Следовательно, практически задача сводилась к определению объема признаваемого X. Божественного Откровения, а в частности выступали вопросы: А) об относительном весе иудейского и специфически-христианского Откровения и об отношении Откровения Б) к естественным религиям, В) к личному религиозному творчеству и Г) к разуму и его высшему проявлению — науке. В пределы настоящей статьи не входит подробное изложение вопросов о том, как и когда сложились принятые в церкви решения; мы здесь представим лишь самые эти решения и укажем попутно главные памятники и главные лица, участвовавшие в их выработке.

А) Отношение церкви к иудейству и к Ветхому Завету приблизительно к 140 г. определилось следующим образом: догматическое значение получило Послание к Евреям, где проводится взгляд, что Ветхий Завет и как Писание, и как факт есть откровение истинного Бога, но что в нем же самим Богом сделаны ясные указания, что значение его — лишь временное; ныне, с пришествием Сына, Ветхий Завет как закон и как обряд отменен, объявлен "изветшавшим", отслужившим свое назначение. Взгляд, тождественный с сейчас изложенным, находим у св. Юстина мученика в диалоге с Трифоном Иудеем (записан ок. 150 г.). Вечный, непреходящий смысл Ветхого Завета церковь находит в его пророчествах и прообразах; поэтому она выдвигает в нем на первый план книги пророков и исторические отделы в противоположность евреям, для которых на первом месте стояло всегда Пятикнижие закона. Это — православный центр. Православная правая представлена так наз. назареями; они не считают закон и обрезание обязательными для спасения, по крайней мере для христиан из язычников; исповедуют бессеменное зачатие Христово; апостола Павла признают за истинного, равноправного двенадцати, апостола; но, будучи по рождению иудеями, они продолжают исполнять закон Моисеев, насколько это возможно, из почтения к преданию отцов и косо смотрят на христиан-иудеев, отстающих от "законной праведности" и не обрезывающих своих детей. Еще далее вправо стоят еретики-евиониты (обличаемые, между прочим, в посланиях св. Игнатия Богоносца): они считают обрезание необходимым для спасения всем и каждому, Христа считают хотя Мессией, но простым человеком и сыном Иосифа, в апостоле Павле видят вредного лжеапостола. На православной левой видим авторов послания Варнавы и послания к Диогнету. Тут признается, что Ветхий Завет дан Богом истинным, но все его еврейское понимание и исполнение есть заблуждение. Бог не только теперь не хочет, а никогда не хотел обрезания по плоти, жертв животными и плодами земными и т. д. Под запрещенными для употребления в пищу животными Бог разумел различные грехи, под жертвами — дух сокрушен и т. д. Жертвы еврейские, как и языческие, показывают грубость понятия о божестве, будто бы нуждающемся в человеческих приношениях. Еще далее влево встречаем еретиков-маркионитов: они учат, что не только иудейское понимание Ветхого Завета неугодно Богу истинному, но и самый Бог, давший этот завет — иной, низший бог, не тот, что открылся в Завете Новом. Из канона для маркионита отпадает не только Ветхий Завет, но и большая часть Нового: кодексом истинного Откровения признается только искаженное евангелие Павлова ученика, Луки, и десять посланий ап. Павла (исключены послания к Тимофею, Титу и Евреям).

Относительно истории этих партий и выработки этих взглядов заметим только, что построения на этот счет тюбингенской школы (см.) должны быть по меньшей мере сильно ограничены. Если к началу II в. существовали все четыре евангелия, если большая часть литературы, которую Баур считал примирительной и псевдонимной, оказывается подлинной, то, очевидно, контрасты между Павлом и Петром или Иаковом никогда не были резки; "примирительных" взглядов, оказывается, держались они сами. А это заставляет, в свою очередь, признать, что данные Павлова универсализма лежали в проповеди самого Христа; ибо иначе едва ли двенадцать апостолов с легким сердцем бросили бы учение Учителя, чтобы идти за вчерашним фарисеем и гонителем христиан. Универсалистические изречения евангелий Луки и Иоанна (впрочем, подобные им есть и у Матфея, и у Марка) не "приписаны" Христу, а действительно принадлежат Ему.

Б) По отношению к языческим, естественным религиям X. унаследовало иудейский взгляд: Бог истинный есть лишь Один, Творец мира; итак, всякая религия, исповедующая бога-нетворца, есть религия ложная и дело демонов — или в том смысле, что демоны сами, являясь людям и вселяясь в идолов, обманом довели людей до служения себе как богам; или в том смысле, что они внушили падшему человечеству ложное представление о божестве и довели его до почитания вместо Творца тварей или даже созданий демонами направляемого воображения (первое представление преобладает, но за второе, как кажется, стоит ап. Павел — Римл. 1, 18 след., 1 Коринф. 8, 4 и 10, 19 след.). Но, объявляя все религии, кроме ветхозаветной, за завоевания демонов в падшем человечестве, церковь столкнулась с вопросом: откуда же взялись в этих религиях представления и учения, сходные с богооткровенными (потоп Девкалиона, понятие о Едином Высшем Демиурге, о явлении богов на земле в виде людей, о конце мира через всемирный пожар)? Ответ ее был: эти учения у греков суть или заимствования от евреев, или глухая память о первоначальном откровении, общем всему человечеству. Итак, частицы истины есть в языческих религиях, но лишь постольку, поскольку эти религии соприкасаются с христианским откровением (в этом отношении полной противоположностью X. явился языческий неоплатонизм, признавший откровение источником истинной философии, но исключавший из области его как раз откровение христианское: Порфирий видел откровение божества вместо христианского Писания в оракулах; Ямвлих и Юлиан Отступник искали тайного самооткровения Божества в мифах всевозможных религий, кроме X.). Отсюда ясно, что в них нечего искать каких-либо откровений в дополнение к Библии и евангелию; важно для христианина не столько содержание этих истинных положений в язычестве, сколько самый факт их существования, дающий некоторый ответ на недоумение: неужели милосердный Бог оставил все дохристианское человечество в беспросветном мраке?

В) По отношению к личному религиозному творчеству вопрос ставился для церкви так: возможны ли в послеапостольское время пророки, приносящие новые откровения, и если возможны, то как их отличить от лжепророков? Церковь отвечала: апостольский век был исключительным веком откровения, в который сообщено было все, что нужно знать для спасения. Все писанное после них неизмеримо ниже; пророки-догматисты в будущем невозможны. Словом, в разделке с языческими религиями церковь ограничила Ветхим и Новым Заветами область писанного откровения для прошлого; в разделке с личным религиозным творчеством, стоявшим перед нею главнейше в виде гностицизма (см.), она ограничила теми же двумя Заветами область писанного откровения и для будущего. Но гностицизм редко выступал открыто; черпая элементы для своих построений из всевозможных философий и мифологий (помимо собственной фантазии), он стремился выдать их в свет под флагом тайного апостольского предания. Итак, церковь должна была отделить подлинное апостольское предание от подложного; отсюда понятно, как важно было для нее установить новозаветный канон (ветхозаветный взят был от иудейства). Подлинность апостольских писаний удостоверялась для церкви иерархическим преданием, восходящим непрерывной цепью к самим апостолам; таким образом, догматический вопрос о достоинстве тех или других литературных памятников, как сокровищниц новозаветного откровения, совпадал с историко-литературным — о подлинности их апостольского происхождения. Поэтому и полемика с гностицизмом сводилась к указанию на то, что апостольское происхождение гностических учений не доказано и недоказуемо, а противоречие или новаторство их по отношению к подлинно апостольским памятникам очевидно; в этом их лучший суд, избавляющий церковь от необходимости пускаться в их философский анализ и критику (Ириней). Отвергнув апостольское происхождение гностических учений, церковь указывала, далее, их истинные источники в несогласных с откровением мифах и философии и тем довершала свою критику (Ипполит). Иной вид религиозного творчества представляют собою пророки как вдохновенные вестники гнева или милости Божией, прорицатели, обличители; такие будут возможны всегда. Но по отношению к ним надо помнить текст 1 послания Иоанна: "не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть". Если пророк говорит в исступлении, обнаруживает неевангельские нравственные понятия (немилосердие к падшим, преувеличенный аскетический дух, дикую жажду мученичества), или говорит не от имени Бога-Творца и Иисуса Христа во плоти пришедшего, или если в его вещаниях сквозит своекорыстие, или если дела его расходятся со словами — это лжепророк ("Учение 12-ти апостолов", гл. XI). На таком базисе церковь отразила возникшее во втором веке монтанистское движение, пытавшееся удержать в церковной жизни во что бы то ни стало харизматические должности апостольского века, бессознательно заменяя истинное пророческое вдохновение — наитие Духа Святого — болезненным или искусственным экстазом, заимствованным у фригийских жрецов-энтузиастов (см. Монтанизм).

Г) Едва ли не самым важным по своим последствиям актом церковной мысли II—III вв. была установка отношений откровения к разуму и науке человеческой. Главное назначение человека на земле — спасти свою душу; для спасения души надо веровать, и истинно веровать; апостолы и христиане первых поколений были большей частью люди неученые, между тем они были образец истинной веры и несомненные святые (т. е. спасенные). Напротив, ученый и интеллигентный круг в большинстве своих представителей смотрел на евангелие свысока, как на "безумие" (1 Коринф. 1, 18 след.) и суеверие. Отсюда в церкви должно было явиться мнение, что для спасения души развитой разум и наука не только не нужны (ибо вера возможна и без них), а даже вредны, так как внушают умственную гордость и затрудняют смиренное принятие откровенной, превышающей разум "Божией премудрости" (1 Коринф. 1, 24). Сам апостол Павел не ответствен за этот взгляд: по его мнению, не "мудрость земная" сама по себе отвращает от евангелия, а нравственная глухота, обращающая лишь на службу себе земную мудрость ("слово крестное юродство погибающим ", которые "мнящеся быти мудрыми, обезумели" [Римл. 1, 22], а "призванным, эллинам и иудеям, Христос — Божия Сила и Божия премудрость"; см. всю 1 главу первого послания к Коринф.); но взгляд этот несомненно был; он засвидетельствован и язычниками (Цельз говорит: "христиане твердят всем и каждому: не исследуй, а веруй; мудрость мира есть зло, а хороша глупость" и т. п.), и христианами (Климент Александрийский говорит: "многие шарахаются прочь от эллинской философии, точно дети от буки, боясь, что она совратит их с истинного пути"). Когда эти строки писались и даже ранее, правота взгляда апостола языков была доказана тем, что в церковь вступил ряд лиц развитых, образованных и талантливых не менее язычника Цельза или гностика Валентина и доказавших своими писаниями, что образование само по себе не приводит ни к неверию, ни к ереси. Эти люди были философы-апологеты: Аристид, Юстин, Афиногор, Аполлоний и другие. Они заметили, что хотя христианская проповедь имеет вовсе не философскую форму, но ставит и решает те же самые вопросы: где причина и цель мира? откуда зло? к чему назначен человек и что он должен делать? что ждет нас за гробом? — которыми искони задавалась философия. Но философия была уделом избранных и крайне редко давала своим адептам нравственную крепость, спокойное убеждение, что я знаю, что я и что я должен делать. А евангелие было всем доступно, и его принятие действительно вело к нравственному перерождению. Отсюда апологеты выводят, что X. есть истинная, Богом открытая философия, открытая потому, что разум человеческий оказался не качественно непригоден, а количественно слаб для решения своих высших запросов; содержание откровения, таким образом, по существу рационально. Если люди не могли найти сами это содержание, то главным образом потому, что человеческий разум был поврежден грехом; что это так, ясно из того, что ближе всего подходили к истине философы, меньше всех грешившие (Сократ). Как в языческих религиях, так и в учениях философов есть крупицы истины, и не только вследствие заимствований у Моисея, но и в силу однородности разума человеческого разуму божественному: всем людям внедрено "семя Слова" божественного (sperma logou emphyton; ср. учение о создании человека по образу Божию). Все предлагаемое в X. согласно с разумом, и наоборот, все истинно разумное в язычестве согласно с X.; Сократ и Гераклит были христианами до Христа, Платон был аттический Моисей. Если не все кажется разумным в X., то это обман демонов: в высшем смысле разумно все, и задача богословской науки — вскрыть эту высшую разумность на пространстве всего откровения. Что это так, доказывается пророчествами о чудесных, т. е. будто бы неразумных событиях. Неразумное не может быть реальным: если эти пророчества сбывались (Христос воистину родился от Девы), то это знак, что они были разумны в высшем смысле слова. Кажущаяся неразумность тут даже неизбежна, ибо предсказание чудесного события есть чудо само по себе: ход вещей, разумный в низшем смысле слова, может предузнать и обыкновенный человек. Этими мыслями апологеты создавали церковный гнозис, или методику православного богословия, так как ими устанавливался принцип, что философия вообще приложима к религии, а совершенная философия тождественна с нею; создать такую философию есть высшая задача для христианского мыслителя. Откровение может и должно быть формулировано при помощи категорий разума, философскими терминами (принять это положение было тем легче, что уже ап. Иоанн счел возможным для изложения учения о Сыне Божием взять платоновско-филоновский термин — Логос). Однако, приступая к такой работе, богослов (это слово создано апологетами) должен постоянно контролировать себя откровением; если ему не удастся найти формулу, сохраняющую за философскими терминами их всегдашний научный смысл и вместе с тем точно отвечающую содержанию веры, то он должен признать свою частную неудачу, свою слабость, неумелость, и только если выяснится, что наши философские понятия неприложимы к содержанию веры без искажения его, то, значит, надо реформировать самую философию. Кто поступит обратно и станет ломать самое откровение, чтобы подогнать его под мерку того, что ему представляется или в философии считается неизменным и неизбежным для разума понятием, — тот еретик и должен выйти из церкви, так как он поставил свой ум выше откровения и выше учения церкви.

Таким образом церковь еще на заре своего существования приняла все меры к охранению вверенного ей сокровища веры от всевозможных искажений и вредных воздействий со стороны окружающих духовных стихий: не отвергая огулом ни одной из них, она поставила свое откровение как мерку их истины и лжи, их угодности или неугодности Богу. Вопрос о том, выдержала ли церковь на деле свою точку зрения или же чуждые элементы мало-помалу просочились в нее, модифицировали, даже вытеснили первоначальное содержание веры и, став на его место, aut bona, aut mala fide стали провозглашаться самой церковью как ее откровение, — есть интереснейший и важнейший вопрос истории христианского вероучения; отвечать на него с достаточной доказательностью может только соответственная наука в полном ее составе. В протестантской, мало верующей и неверующей науке распространен взгляд, что церковь своего принципа не выдержала, что ее вероучение, организация, ее догматы, таинства, обряды представляют из себя затяжную форму эллинизации X., как гностицизм представлял молниеносную ее форму. Знакомясь с аргументацией этого взгляда, необходимо помнить, что для ее убедительности важно не количество внешних черт и слов, перенесенных из языческих культов в христианский: нужно доказать, что эти черты перенесены с сохранением их языческого смысла, чуждого первоначальному христианскому вероучению. Несомненно, что X., будучи внутренним перерождением миpa, менее всего было и хотело быть его реформой в буквальном смысле слова, т. е. изменением во что бы то ни стало его внешних форм. Напротив, церковь стремилась по возможности меньше ломать снаружи, но по возможности все наполнять своим, новым, внутренним содержанием. Как X. не боялось обращать вчерашние языческие храмы в свои церкви, так оно не боялось и других внешних заимствований. Но если мы приглядимся к бесчисленным пунктам сходства, то увидим, что или сходство чисто внешнее, или данное воззрение или учреждение обще язычеству не только с позднейшей, а и с древнейшей церковью и, следовательно, с точки зрения верующего, относится к тому "рассеянному слову истины", которое уже апологеты находили в языческом мире. Для протестантской гиперкритики, строящей себе своего Христа и свое первоначальное X., совершенно убедительно указание, наприм., на то, что воззрение на евхаристию как на духовную пищу, дающую вкушающему бессмертие, мы не находим "раньше, чем в четвертом евангелии". Для православного же, для которого "подлинное" X. тождественно с новозаветным, это доказывает, что "воззрение" это проповедано самим Спасителем; если нечто сходное есть в язычестве (надписи на пеленах мумий "он ест Бога", отождествление Диониса с жертвенным животным, которое участники оргий разрывали и съедали, чтобы слиться с существом бога, и т. п.), то, значит, тут было в язычестве как бы предчувствие истины. Если целитель Асклепий и некоторые другие боги звались в язычестве "спасителями" и "человеколюбцами", если эллинский культ душ представляет множество черт, тождественных с православными обрядами погребения и поминовения усопших, если православное "богоявление" зовется точь-в-точь как один из праздников Диониса (Epiphania), если самый термин "таинство" взят без перемены с языческих "мистерий" (mysterion, teletai) — то тут заимствование идет не дальше слов и форм, не дальше, чем в заимствовании языческого здания под христианскую церковь. И Христос есть "Спаситель", но Он спасает не от того, от чего спасал Асклепий, и иным путем. Эллины чтили и поминали умерших, чтобы они не напоминали о себе живым, не пугали и не вредили (по кр. мере первоначально), а христиане — чтобы поддерживать общение любви между живыми и умершими, как между церковью земной и небесной и т. д. В иных случаях недостаточное знакомство или, лучше сказать, слабость чутья инославных ученых к смыслу особенно восточного веровоззрения доводит их здесь до грубых ошибок, тем более, что постоянно надо различать церковное от вульгарно-христианского понимания дела; последнее нередко впадало в действительное язычество и магизм и сама церковь объявляла его тогда двоеверием и суеверием. Но только глубокая неспособность вжиться в восточное воззрение могла навести, напр., Штрауса на мысль, что зачатие Спасителя от Духа Святого однородно с языческими мифами о любовных похождениях богов. Что касается эллинизации X. в смысле подчинения его греческой философии, то тут довольно заметить одно: последствием такого подчинения должна бы была явиться рационализация насквозь всей догматики (ибо античная философия вообще и воспринятая церковью в частности была, как мы видели, в основе рационалистична); между тем, те же протестанты и неверующие находят, что догматика вселенских соборов насквозь "иррациональна" (православный скажет, что она превосходит разум, сверхрациональна).

Апологеты узаконили философскую, а с ней и вообще научную работу в церкви: Климент Александрийский дал этюды по православному богословию, Ориген дал первую цельную систему. Одновременно началась разработка двух основных догматов теоретического богословия: о Троице и о Богочеловеке, составлявшая главный труд церковной мысли в эпоху вселенских соборов. Первый был формулирован окончательно на Втором Вселенском соборе (см. Троица, Монархиане, Арианство, Единосущие); над вторым догматом работали соборы с третьего по шестой (см. Несторианство, Монофизитство, Монофелитство и Христос, вторая половина статьи).

Литература. Сильвестр, "Опыт православного догматического богословия с историческим изложением догматов" (5 тт.). Из протестантских сочинений по истории догмата вообще: Baur, "Lehrbuch der Dogmengeschichte" (1867) и "Vorlesungen über die christliche Dogmengeschichte" (1865—67); Harnack, "Lehrbuch der Do gmengeschichte" (1897); Loofs, "Leitfaden z. Dogmengeschichte" (1893) и мн. др. Католики: Dion. Petavius, "De theologicis dogm." (4 т.); с либерально-католической точки зрения Kuhn, "Ehrenrettung des Dionysius Petavius und der katholischen Auffassung der D ogmengeschichte" (в "Theol. Quartalschrift", 1850); F. J. Zobl, "Dogmengeschichte der katholischen Kirche" (1865); Klее, "Lehrbuchder Dogmengeschichte" (1837); M ö hler, "Symbolik" (9 изд., 1884); против негo Baur, "Der Gegensatz des Katholicismus und Protestantismus". Об отдельных пунктах вeроучения и учителях см. литературу особенно в "Патрологии" Bardenhewer'a, под соответственными графами.