— племя, живущее сплошными массами в Козьмодемьянском, Ядринском, Чебоксарском и Цивильском уездах Казанской губернии, в Курмышском и в северной части Алатырского уезда Симбирской губернии, менее сплоченно, вперемешку с татарами и русскими, в Тетюшском уезде Казанской губернии, в Буинском, Карсунском, Симбирском и Сенгилейском уездах Симбирской губернии, в прилегающих уездах Саратовской губернии, затем по левому берегу Волги в уездах Спасском и Чистопольском уездах Казанской губернии, Бугульминском и Ставропольском уездах Самарской губернии, Белебейском и Стерлитамакском уездах Уфимской губернии; изолированными группами встречаются Ч. и в других уездах Самарской, Уфимской и Оренбургской губерний. Общую численность их можно определить в 800-900 тыс. человек. По языку они принадлежат к числу тюркских народностей, приближаясь больше к древним, исчезнувшим уже в настоящее время племенам — булгарам и половцам, чем к современным тюркам Поволжья. Антропологически Ч. представляют смесь белокурого типа — предполагается, финского — и темного, монголоидного. Блондины имеют прямые, светло-русые волосы, серые глаза, белую, часто веснушчатуюкожу, широкое лицо и вдавленный посредине нос; у брюнетов — черные, глянцевитые, часто вьющиеся волосы, миндалевидные, косо поставленные глаза, заметно выступающие скулы, желтоватая кожа, нос чаще вдавленный посредине.

Метрополией чувашского племени следует считать древнее Засурье — территорию на восток от Суры до Волги, в плесе от Казани до Симбирска или Сенгилея. На этом пространстве Ч. делились на две ветви — верховых, западных, присурских, ("вирь-ял") и низовых, восточных, приволжских ("анатры"). Соседями их с запада были мордва-мокша, с юга — может быть, печенеги. В пользу предположения о былом соседстве Ч. с мокшей говорит, во-первых, тот факт, что Ч., в настоящее время соприкасающиеся с мордвой-эрзей, называют, подобно татарам, мордву вообще мокша; во-вторых, замечательная близость к чувашским узоров, которыми вышивают свои рубашки мордовки-мокшанки. Намек на то, что Ч. в пору своего сожительства с мордвой соседили с печенегами, заключается в названии, которым мордва обозначает Ч. — ведене; можно думать, что Ч. тогда казались мордве одним народом с печенегами, как казались они русским, до 1551 г., одним народом с черемисами. В настоящее время Ч. отделены от мокши; между двумя бывшими соседями клином врезалась — в пределах Алатырского и Ардатовского уездов Симбирской губернии — мордва-эрзя, спустившаяся с северо-запада из прилегающих местностей Нижегородской губернии.

История Ч. не восходит далее эпохи покорения Казани. Только под 1551 г. имя этого народа появляется в русских исторических источниках: "чувашу и черемису и мордву и можаров и тараканов привели к правде", -говорит летописец, цитируемый Карамзиным. По отношению к более раннему времени эта история обращается в ряд историко-этнографических вопросов, не разрешенных с исчерпывающей полнотой и убедительностью до настоящего времени. Ч. пропадают для историка с 1551 г., но на занимаемой ими территории русские источники XVI-XVII вв. знают можар и буртас ("посопные Татаровя"). Тех же можар и буртас знают здесь и дальше на восток арабские писатели, начиная с Х в.; к буртасам и можарам они присоединяют еще булгар, известных немного позднее и русским. Принимая во внимание намеки, заключающиеся в отношениях Ч. к мокше и смешение Ч. с печенегами у мордвы, мы должны предположить, что Ч. не в 1551 г. явились между Сурой и Волгой, и если они никем не упоминаются раньше, то только потому, что они принимались древними писателями за одну из трех известных им народностей Поволжья — или за булгар, или за буртас, или за можар. Историки-этнографы и лингвисты устранили можар и остановились на булгарах и буртасах. За тождество или, по крайней мере, за близость Ч. к булгарам высказались академики Куник и Радлов, в последнее время — Н. И. Ашмарин. Первые два основываются на некоторых особенностях наречия волжско-булгарских надписей и на дунайско-болгарских вставках в один из древних славяно-русских хронографов; г-н Ашмарин делает опыт истолкования из чувашского языка всего лингвистического материала, оставшегося от дунайских и волжских булгар — в виде личных и местных имен и социально-политической номенклатуры. В пользу отождествления Ч. с буртасами высказывался и Сбоев. Большую часть аргументов своих он черпает из этимологии весьма подозрительного достоинства. Некоторое значение имеют указания на то, что северная граница буртасской территории — как ее определяют арабы — совпадает с южной границей территории чувашской, и буртасы рисуются у арабов как народ оседлый, живущий в домах и занимающийся земледелием и звероловством, т. е. чертами, которыми можно было обрисовать и Ч. XV-XVI вв. Пока перевес склоняется в пользу теории тождества Ч. с булгарами: у нее есть лингвистическая опора. Буртасская гипотеза, впрочем, еще не сказала своего последнего слова; есть материал ею еще не использованный — язык, верования и быт группы деревень Цивильского уезда, объединенной именем буртас с различными определителями (Ихра, Орнар, Чибулат, Сярмыс и др.). В настоящее время жители этих деревень ничем, по-видимому, не отличаются от Ч., но сходство современных цивильских буртас с чувашами-соседями еще не говорит за то, что так же сходны они были и в прошлом: почему-нибудь обособляются же они от соседей этнографическим именем буртас, почему-нибудь называли же русские буртас посопными татарами. Много помогло бы решению вопроса о буртасах сравнение предположенного Паазоненом тюркско-буртасского наречия, из которого мордва-каратаи сделали свой настоящий татарский язык, с наречием цивильских буртас. По вопросу об отношении буртас к Ч. исследование цивильских буртас будет, во всяком случае, иметь не положительное, а отрицательное значение: гипотеза будет оставлена, когда выяснится, что эти буртасы представлялись когда-то чувашам как нечто этнографически отличное. В окончательном выигрыше от исследования будет булгарская теория. То же следует сказать и по вопросу об отношении Ч. к можарам. Ч. не были можарами, раз они противополагают их себе как нечто отличное. Исключая буртас и можар из числа древних народностей Поволжья, к которым можно возводить Ч., мы придем к булгарам; но экскурсия к можарам и буртасам показала, что низовые Ч., на территории которых мы встречаем буртас, усвоивших чувашский быт и язык, и можар, сохраняющих в лице женщин при татарской речи чувашский костюм, представляют разновидность менее чистую, менее однородную, чем Ч. верховые.

Родство с булгарами делает Ч. старейшей тюркской народностью Поволжья и определяет особый интерес, представляемый их культурой. В элементах этой культуры, которая лишь сравнительно недавно сделалась предметом систематического исследования, будет со временем искать решения занимающих его вопросов не только тюрколог, но и славист. Через сравнение югославянского фольклора и быта с чувашским могут выясниться те тюркские элементы. которые вошли в него от турок, половцев-куман, болгар и аваров. Реставрировать историю чувашского жилища возможно на основании того, что дают современные чувашские постройки, а также воспоминания и пережитки, уцелевшие в языке, поэзии и быте. Намек на былое кочевание в общетюркских кибитках некоторые исследователи видят в выражении "вотым-ба", где слово вот может соответствовать турецкому ута - шатер, кибитка. Если это предположение и основательно, оно может относиться лишь к очень отдаленному прошлому. У буртас деревянный дом был в употреблении уже в Х в., когда булгары еще жили в шатрах, и от них он должен был перейти и к Ч. Об основном типе древнего чувашского дома можно судить по легкой постройке, имеющейся почти на каждом чувашском дворе — так называемая лазь, бревенчатый четырехугольный сруб без окон, без потолка и пола, с открытым огнищем вместо печи посредине, с дырявой, дающей выход для дыма крышей, с маленькой дверью по фасаду. В пользу ее древности — помимо примитивности формы — говорят обычаи, практикующиеся до сих пор в торжественные моменты жизни чувашина. При осеннем молении нового хлеба Ч. в доме, имеющем уже окна, по старому обычаю обращаются лицом к отворенной двери и бросают кусочки хлеба на печь, как бросали прежде на огонь, разведенный на земляном полу посредине избы. Дверь, в роли предполагаемого единственногоисточника света для избы, является и в других религиозных обрядах, связанных с браком, погребением и поминками: к двери подходит для произнесения молитвы жрец, к двери обращаются лицом и все молящиеся. Огонь, разведенный на полу такого дома, должен был поддерживаться неугасимо; производить его новых хранителей — цель семьи; "чтобы избной дым не похолодел", бездетный чувашин отдает дом и имущество чужому, который принимает на себя обязанность поддерживать огонь очага. По типу лази без сеней, дверью на восток, устраивалась у Ч. и теплая, зимняя изба с печью, потолком и полом. От современной избы "русского" типа старая чувашская изба, помимо отсутствия сеней, отличается еще тем, что не имеет по фасаду над окнами карниза; так называемая матка положена в ней не поперек, а вдоль сруба; в стене, противоположной двери, прорезано ближе к правому переднему углу от двери или одно окно, или одно большое и одно волоковое; иногда в этой стене бывает даже только одно волоковое окно, а большое выходит на двор. Клеть или чулан, если они имеются, соединяются в старых чувашских домах иначе, чем в русских; в русских клеть ставится против избы через сени — в старых чувашских полдыр пристраивается сбоку, и его крыша частью подходит под выступ избной крыши. Последним словом в истории чувашского жилища является современная изба русского типа. Хозяйственная обстановка современного чувашского дома — мебель, посуда, орудия труда и передвижения — раскрывают перед нами, как и самый дом, страницу культурной истории народа. Есть вещи, которые по формам, по способам изготовления восходят к начальным моментам техники: таковы чашки, черпаки, приготовляемые из опухолеобразных наростов на дереве — чаще всего дубе. Обрубается, очищается и выдалбливается один такой нарост — получается чашка; обрубается с частью прилегающей древесины — получается черпак. На этой стадии развития техники чувашин еще не творит форм; он только приспособляет к своим потребностям формы, данные природой. То же можно сказать до известной степени о примитивных мялках дляконопли, о ступах для толчения соли и обделки крупы, ступах большого размера для обработки сукна, о ступках-солоницах, о приспособленных к перевозке (при помощи ушка на одном конце) длинных узких корытцах для толчения белья. Крупным шагом вперед в смыслегосподства мастера над материалом являются произведения зарождающейся художественной промышленности — украшенные разнообразной резьбой маленькие ковши-черпачки для пива. Черпачки эти — главный показатель эстетических потребностей, вкусов и способностей у Ч.-мужчин. В отличие от русского, который при благоприятных условиях все запасы своей эстетики вкладывает в наружное украшение жилища — в разнообразную резьбу на полотенцах крыши, на карнизах, на воротах, — чувашин пренебрегал красотой жилища и вкладывал свои художественные силы в производство изящной, на его вкус, утвари, посуды. Здесь он развертывал все богатство своей фантазии; достаточно взглянуть на только еще формирующееся собрание чувашских черпаков в музее императора Александра III, чтобы признать за Ч. в этой отрасли художественно-промышленного труда значительную степень виртуозности. С большим умением они варьируют несложный по своей основе животный орнамент — фигурки птиц и животных на ручках. Не вполне выясненным остается вопрос, при каких условиях возник этот момент в техническом развитии Ч.: явился ли он выражением потребностей самого народа, или толчок пришел извне и только разбудил дремавшие художественные способности. Сопоставление чувашских изделий с аналогичными скандинавскими дает право предположить, что толчок дан был с севера, произведениями скандинавской промышленности, которые могли попадать к предкам Ч. — булгарам — от торговавших с ними варяго-руссов. Новый свет на вопрос могло бы пролить сравнение чувашских деревянных изделий с гуцульскими и мадьярскими; может быть, в числе орнаментальных мотивов есть у Ч. и древнетюркские.

Другим родом художественно-промышленной деятельности, в котором развернулись художественные силы женской половины чувашского племени, является украшение одежды вышивками. Вышивки, вместе с формами костюма, являются вторым, после языка, отличием низовых Ч. от верховых. В повседневной одежде низовых Ч. заметно тяготение к употреблению цветной, самодельной пестрядины; но эта черта — явление сравнительно позднего времени. Ранее различие костюмов определялось не материалами, а формами и орнаментом. Главным показателем принадлежности к той или другой группе была и на западе низово-чувашской территории до сих пор остается женская рубашка (кибе); верхово-чувашская рубашка украшена узкими вышивками по разрезу на груди и по плечам, рубашка низовой чувашки украшена двумя изящно вышитыми шелком фигурами по обе стороны разреза и звездой или разделенными узенькой лентой вышитыми полосами во всю длину рукава от плеч до кисти. Другим отличием низово-чувашского женского костюма от верхово-чувашского являются головной убор и поясные украшения. Низовые чувашки, кроме сорбана, служащего убором замужней женщины и у верховых, носят еще на голове другую повязку, которая называется чалмой инавязывается, действительно, как мусульманами чалма. Белая чалма, белый с расшитыми кумачными концами сорбан, далеко ниспадающий с головы, придают низовой чувашке, сравнительно с верховой, картинный и экзотический, восточный — не то арабский, не то еврейский — вид. Поясные украшения низовых чувашек состоят, при повседневном костюме, из куска холста вершка в 2-3 шириной и вершка в 4-5 длиной, от которого в обе стороны идут холщовые же тесьмы — нечто вроде передника стыдливости; этот передник прикрепляется сзади. В парадном костюме у замужней женщины украшения сложнее: основу составляет вышитый и опушенный бисерными нитями треугольник, заменяющий собой передник; на тесьмы, которыми этот треугольник опоясывается, надеваются, спадая на бедра, украшенные цветными прошивками и кумачом узкие набедренники; сверх треугольника и набедренников зад костюма низовой чувашки украшается еще двумя вышитыми кусками холста, которые сшиты на одном конце, имеют каждый кусок тесьмы на другом и расходятся, образуя тупой, широкий угол над треугольником. У верховых чувашек треугольника нет, набедренников больше и тесьма, на которой они держатся, маскируется широким синим шерстяным поясом, богато расшитым шелками по краям. С особенной тщательностью чувашки расшивают вещи, имеющие ритуальное значение — большие и малые покрывала невесты, треугольные платки и полотенца, которыми украшаются плечи кафтана у жениха. В вышивании всех этих принадлежностей костюма чувашки обнаруживают еще большую виртуозность, чем мужчины — в резьбе черпаков. Обогатстве их фантазии может дать понятие тот факт, что автор настоящего очерка составил в низово-чувашском краю для музея императора Александра III коллекцию почти из 500 грудных вышивок — и в этой коллекции нет дублетов, хотя количество основных орнаментальных мотивов не велико. Сравнение низово— и верхово-чувашских вышивок показывает, что у низовых чувашек больше этих основных мотивов, чем у верховых: у них в большом употреблении растительный орнамент, встречается, хотя сравнительно редко, и животный — симметрично поставленные одна против другой фигуры животных и птиц, с деревом посредине; у верховых преобладают стилизованная розетка и богато разработанный крест. Толчок к проявлению художественных сил чувашским женщинам, как и мужчинам, дан извне, но не ссеверо-запада, а с юго-востока, из Азии. Уже В. В. Стасов в своем исследовании об орнаменте указал на зависимость русского орнамента от восточного и на ту посредническую роль, которую играли в распространении последнего урало-алтайские насельники Поволжья. Коллекции музея императора Александра III, собранный в Средней Азии художником Дудиным, в Поволжье — автором настоящего очерка и в средней России — H. M. Могилянским, подтверждая основное положение В. В. Стасова, дают возможность установить, что главная роль в передаче азиатских, иранских мотивов на запад принадлежала Ч., преимущественно низовым: у них эти мотивы встречаются в наибольшем разнообразии; распространяясь далее на запад и на север, они убывают; ни у мордвы, ни у черемис растительный и животныйорнаменты не имеют, например, такого широкого употребления, как у Ч.

Современный семейный строй Ч. характеризуется преобладанием отца и тенденцией к проживанию малыми семьями. Народная поэзия и пережитки прошлого в верованиях и культе дают возможность реставрировать предшествующие моменты в истории семьи. Тот факт, что дух-покровитель дома является у Ч. женщиной и моление ей возносится домохозяйкой, свидетельствует о матриархальном строе семьи, имевшем место когда-то в старину. О былой жизни большими семьями или кровными союзами свидетельствует одна из формул брачного ритуала: "40 мужчин и 50 женщин привели мы на свадьбу и ни одного чужого — все братья и сестры". О том же говорит тип старых деревень, разбитых на усадьбы или околотки, принадлежащие отдельнымродам. Внутренние отношения членов большого кровного союза характеризуются преданием, что в старину люди женились на сестрах (Рекеев) и вытекающей из неупорядоченных половых отношений между членами рода системой и номенклатурой родственных отношений: чувашин определяет свои отношения к членам рода, поставив себя в центр, и разделяя остальных родичей (кроме отца и матери) на группу лиц старше его и группу лиц моложе его. В той и другой группе могут оказаться, кроме старшего и младшего братьев, дяди, племянники, двоюродные братья, кроме сестер, старшей и младшей, — тетки, племянницы, двоюродные сестры. Индивидуализирование прав на женщину является у Ч. с переходом от эндогамии к экзогамии, с приобретением чужих женщин похищением или куплей. В том и другом случае праву одного предшествовало совместное пользование приобретенной девушкой всеми участниками похищения — стадия полиандрии. Намек на это заключается в том, что лиц, носящих название зятя или жениха, имеется несколько; о том же говорит и современная практика похищения девушки — действительного, а не фиктивного; право на похищенную устанавливается совершенным насильственно половым актом; если жених не в состоянии сам установить этим путем свое право, он предоставляет дело более сильному из своих товарищей.Особая форма фактической полиандрии — снохачество — должна была появиться с того момента, когда похищение уступило место купле и девушка, нужная как рабочая сила, стала приобретаться некоторым образом в запас для ребенка 5-6 лет. В настоящее время ни у христиан, ни у язычников жених не бывает уже моложе 12-14 лет, но воспоминания о времени, когда брали девушку для жениха-ребенка, еще живы в народной памяти. Судьба ребенка в первые минуты после рождения в руках матери: фиктивная покупка новорожденного в техсемьях, где дети не живут, и фиктивное же его выбрасывание указывают на судьбу хилого ребенка; истребление третьего ребенка, в случае рождения тройней, говорит о судьбе лишних детей.

Брак и рождение человека дали нам возможность заглянуть в древний общественный строй Ч.; смерть и погребение открывают дверь в область верований. Усопшие в глазах Ч. занимают место рядом с духами-повелителями явлений окружающей природы: одни из них помогают или вредят своим родичам, в зависимости от поведения последних, другиестановятся вредоносными для всех существами; таковы хыдым — дух человека, умершего без рода, без племени или засватавшего невесту и не успевшего жениться; дух девушки, засватанной, но не успевшей выйти замуж (вредит скоту); ниш — дух незаконнорожденного ребенка, убитого матерью (истощает детей); ар-сьори — дух ребенка, умершего прежде чем он насосался молока матери (делается лешим). Смерть не прекращает существования человека; он уносит в загробную жизнь все свои потребности — пьет, ест, вступает в связь с умершими и живыми женщинами. По вопросу о том, где живут усопшие, в чувашских верованиях имеется ряд решений, которые трудно согласуются между собой. Обычай звать усопшего на поминки, обращаясь лицом на север, говорит как будто о том, что общая обитель мертвых предполагается где-то на севере. С другой стороны, имеются совершенно определенные верования, что усопшие живут на своем кладбище под властью кладбищенского начальника — первого человека, похороненного на кладбище, в столбах в рост умершего, с верхушками, обделанными в виде человеческой головы (ср. каменные бабы былых насельников наших степей). Жертвоприношения усопшим, обитателям кладбища, совершаются осенью, в ноябре, и весной, перед Пасхой, когда они приобретают возможность возвращаться на землю. Усопшие могут добиться жертв и в другое время, посылая на родичей болезни и другие бедствия. Существами, близкими к усопшим по значению, являются тур-килли (духи, живущие в запустелых строениях), ыра-сем (или керемети, добрые), йирих-сем, живущие в деревьях — рябинах, липах, яблонях. Духи эти являются благодетелями для рода, во владениях которого живут, и наводят бедствия на чужаков. Как благодетельные существа, они необходимы для отделяющихся членов рода, например для девушки, выходящей замуж; глава рода снабжает такую девушку несколькими ветками дерева-духа; эти ветки имеют в новом месте то же значение, что и целое дерево. Так возникают те ирихи — пучки ветвей, которые вызвали большую путаницу объяснений в литературе. Над ирихами и их собратьями поднимаетсямир более могущественных существ (Тора — боги), повелевающих отдельными явлениями природы — водой, огнем, ветрами, землей, громом, молнией, солнцем, луной. Все эти боги живут семьями, имеют детей и от времени до времени нуждаются в умилостивлении. Самой угодной богам жертвой, является жертва кровавая, но чувашин изобрел способы сделать службу богам не очень обременительной для себя: при родинах и похоронах он дает "за душу душу", но менее ценную, в состоянии потенции — яйцо; при других молениях вместо человека и животных приносятся в жертву куклы (лешему) или аргамаки — пряники, изображающие человека, коня, корову, козу. Космогонические мифы Ч. показывают, что они сводили в конечном счете весь мир духов к двум началам — доброму и злому, и последнему (шайтану) приписывали деятельное участие в создании мира (Рекеев). Христианство у Ч. на первых порах пережило период приспособления к языческим верованиям. Иконы, в виде которых предстали Ч. новые небожители, долгое время сливались в представлении Ч. с родными ирихами и тюр-килли; они также казались покровителями того или другого рода и вредоносными для других. Исходя из таких воззрений, чувашин способен был серьезно думать, что его "ломает" бог того или другого однодеревенца, и просил у хозяина позволения принести ему жертву. Этим же представлением определяется факт, что чувашин смотрит на чтимые иконы и мощи как на кереметей, способных исполнять его злостные мольбы — "ломать", карать его врагов. В настоящее время эти воззрения отходят уже в область истории: Ч.-священники, Ч.-учителя исподволь преобразуют миросозерцание своих родичей, и остатки чистого язычества и старины, данные для этнографа, становятся уже редкими.

Ср. Сбоев, "Исследования об инородцах Казанской губернии" (I, Казань, 1856); Золотницкий, "Корневой словарь чувашского языка"; Меньшов, "Симбирские Ч. и их поэзия" (Симбирск, 1877); Магнитский, "Материалы для изучения старой чувашской веры" (Казань, 1881); Рекеев, "Из чувашских верований и преданий" ("Известия Казанской Епархии", 1896); Прокопьев, "Брак у Ч." (Казань, 1903); Ашмарин, "Древние болгары" (Казань, 1903).