— учение о последних вещах, о конечной судьбе мира и человека — искони занимала религиозную мысль. Представления о загробном существовании — томлениях в подземном царстве мертвых, мучениях, странствованиях в призрачном мире или упокоении и блаженстве в стране богов и героев — распространены повсеместно и имеют, по-видимому, глубокие психологические корни. По мере проникновения религии нравственными идеями, появляются и представления о загробном суде и возмездии, хотя религия стремится обеспечить верующему загробное блаженство помимо его нравственных заслуг — посредством заклинаний или иных религиозных средств, как мы видим это у египтян, а впоследствии у греков или у гностиков. Наряду с вопросом о судьбе единичной человеческой личности может возникнуть вопрос и о конечной судьбе всего человечества и всего мира — o "кончине мира", например у древних германцев (сумерки богов), или в парсизме (хотя трудно определить время возникновения его эсхатологии), или, наконец, у евреев, мусульман и в христианстве. У ветхозаветных евреев индивидуальная Э., т. е. совокупность представлений о загробном существовании отдельной личности, вытесняется из области собственно религиозного интереса, который сосредоточивается на Э. национальной или универсальной, т. е. на представлениях о конечной судьбе Израиля, народа Божия, а следовательно, и дела Божии на земле. В народных верованиях таким концом, естественно, являлось возвеличение Израиля и его национального царства, как царства самого Яхве, Бога Израиля, и Его Помазанника или Сына — народа Израиля, олицетворяемого в царе, пророках, вождях, священниках. Пророки вложили в представление о царстве Божием высшее духовное содержание. Это царство не может иметь исключительно-национальное значение: его осуществление — конечная реализация святой воли Божией на земле — имеет универсальное значение для всего мира, для всех народов. Оно определяется прежде всего отрицательно, как суд и осуждение, обличение и ниспровержение всех безбожных языческих царств и вместе с тем всей человеческой неправды и беззакония. Этот суд, по своей универсальности, касается не одних язычников, врагов Израиля: он начинается с дома Израиля, и, с этой точки зрения, все исторические катастрофы, постигающие народ Божий, представляются знамениями суда Божия, который оправдывается самой верой Израиля, является божественно-необходимым. С другой стороны, конечная реализация царства определяется положительно, как спасение и жизнь, как обновление, касающееся духовной природы человека и самой внешней природы. Во время пленения вавилонского и после него Э. евреев получает особенно глубокое и богатое развитие, вместе с мессианскими чаяниями. Со II в. в апокалиптической литературе с ней соединяются верования и представления о личном бессмертии и загробном возмездии. Различные памятники этого периода отличаются разнообразием представлений; можно говорить об апокалиптических преданиях, а не об апокалиптическом предании. Одни памятники говорят о личном Мессии, о воскресении мертвых, о пророке последних времен; другие об этом умалчивают. Тем не менее постепенно, вплоть до христианских времен (и впоследствии), вырабатывается определенный комплекс апокалиптических представлений, которые вошли и в христианскую Э. Изучая систематически, начиная со II в. до Р. Х., представления евреев о "последних вещах", можно принять в общем следующую схему: 1) скорби и казни, бедствия и знамения последних времен, видимое торжество язычников, нечестивых и беззаконных, крайнее напряжение зла и неправды, предшествующее "концу" (безусловно, общая черта всех апокалипсисов); 2) в широких кругах распространенное ожидание пророка, предтечи великого "дня Господня", Илии (Малахия; Второзак., 18, 15; Mатф., 16, 14; Иоан., 6, 14); 3) появление самого Мессии (не во всех памятниках), последняя борьба вражьих сил против царства Божия и победа над ними десницей Мессии или самого Бога; во главе вражьих сил помещается иногда богопротивный царь (впоследствии — антихрист) или сам Велиар; 4) суд и спасение, обновление Иерусалима, чудесное собрание рассеянных сынов Израиля и начало благодатного царства в Палестине, которое имеет продлиться 1000 (иногда 400) лет, — так называемый хилиазм (см.); перед началом этого "тысячелетнего царства" праведные имеют воскреснуть, дабы принять участие в его блаженстве (в некоторых апокалипсисах Мессия умирает, причем разыгрывается последний эпизод борьбы Бога с вражьей силой); 5) за концом истории, по совершении времен, некоторые говорят о конце мира — обновлении вселенной. "Последняя труба" возвещает общее воскресение и общий суд, за которыми следует вечное блаженство праведных и вечная мука осужденных. Иные представляли себе самую вечность по аналогии времени и мечтали о всемирном иудейском царстве, со столицей в Иерусалиме. Другие мыслили грядущее царство славы как полное обновление неба и земли, как реализацию божественного порядка, упразднение зла и смерти, которому предшествует огненное крещение вселенной. С этим связывается представление о двойном воскресении: первое воскресение праведных, при начале тысячелетнего царства — седьмого тысячелетия, седьмого космического дня, субботы Господней, которой кончается история; второй суд и второе общее воскресение — конец, цель космического процесса.

Изучение христианского апокалипсиса показывает, каким образом эти представления еврейской апокалиптики были усвоены и переработаны церковью первого века. "Евангелие царствия" непосредственно примыкает к проповеди Иоанна Крестителя, в котором видели Илию, предтечу дня Господня. "Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное" — так учил Иоанн, так учили и апостолы при жизни Иисуса. И в той, и в другой проповеди царство Божие, как совершенное осуществление воли Божией на земле ("яко на небеси"), сознается прежде всего как суд, но вместе и как спасение. Оно приблизилось, пришло, хотя и без видимой катастрофы; оно уже среди людей, в лице Иисуса, который сознает себя единородным Сыном Божиим, помазанным Духом, и именуется "Сыном человеческим" (как у Даниила или в книге Еноха), т. е. Мессией, Христом. Мессия вмещает в себе царство, является его средоточием, носителем, сеятелем. В нем осуществляется Новый Завет — внутреннее, совершенное соединение божеского с человеческим, залогом которого служит то единственное в истории интимное, непосредственное соединение личного самосознания с Богосознанием, какое мы находим у Иисуса Христа и только у Него. Внутренняя духовная сторона царства Божия в человечестве находит здесь свое полное осуществление: в этом смысле царство Божие пришло, хотя и не явилось еще в полноте своей славы. Иисус Христос есть "суд миру сему" — тому миру, который "не познал" и не принял Его; и вместе Он "спасение" и "жизнь" для тех, кто "познает", принимает Его и "творит волю Отца", в Нем открывающуюся, т. е. становится "сыном царства". Это внутреннее соединение с Богом во Христе, это духовное созидание царства Божия не упраздняет, однако, веры в окончательную реализацию этого царства, его "явления" или пришествия "в силе и славе". Последнее слово Иисуса к синедриону, слово, за которое Он был осужден на смерть, было торжественным засвидетельствованием этой веры: "Я есмь (сын Благословенного) и вы увидите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего с облаками небесными" (Марк., 14, 62). Сознавая Себя средоточием "царства", Иисус не мог не ощущать его непосредственной близости (Марк., 13, 21 и сл.), хотя срок наступления его Он признавал известным одному Отцу (ib., ср. Деян., 1, 7); но сознание непосредственной близости царства, или "мессианское самосознание" Христа имело для Него практическим последствием сознанную необходимость страдания и смерти — для искупления многих, для спасения их от суда и отвержения, связанного с немедленным наступлением того царства, из которого они, по внутреннему своему отношению к нему, сами себя исключают. Заповедь Отца — в том, чтобы не судить, а спасти мир. Не явление во славе среди легионов ангелов, а крестная смерть — вот путь к внутренней победе над миром и человеком. И тем не менее эта крестная смерть тоже не упраздняет Э. царства: она влагает в нее лишь новый смысл. Первое поколение христиан всецело проникнуто мыслью о близости царства: не успеете обойти городов Израиля, как придет Сын Человеческий (Матф., 10, 23); не прейдет род сей (поколение, γενέα) как все это будет (Марк., 13, 30); любимый ученик Христов не умрет до пришествия царства. Падение Иерусалима есть знамение скорого пришествия (Марка, 13, 24; Луки, 21, 27), и если во время осады и штурма Иерусалима иудеи ежеминутно ждали славного и чудесного явления Мессии, то и среди христиан первого века эти ожидания сказываются с не меньшей силой, являясь утешением в скорби и гонениях и вместе выражением живой веры в непосредственную близость Христа. Последние времена приблизились (Иак., 5, 8; 1 Петр., 4, 7; 1 Иоан., 2, 18), Господь приидет скоро (Откр., 22, 9 и сл.); спасение ближе, чем при начале проповеди, ночь проходит и наступает рассвет (Рим., 13, 11, 12). Воскресение Христа, как первая победа над смертью, служило ручательством окончательной победы, общего воскресения, освобождения всей твари от рабства тлению; "явления Духа" служат залогом конечного торжества Духа, одухотворения вселенной. "Чаяние будущего и воскресение мертвых" — так резюмирует апостол Павел свое исповедание и вероучение (Деян., 23, 6). В рамки традиционной Э. (антихрист, собрание Израиля, суд, воскресение, царствование Мессии, рай и т. д.) апостол влагает основную христианскую мысль: в воскресении и славном осуществлении царства совершается конечное соединение Бога с человеком, а через него и со всей природой, которая вся преображается, освобождается от тления; Бог будет все во всем (1 Кор., 15). С конца I в. зарождаются недоумения, о которых свидетельствуют памятники послеапостольского века, например послание Климента, и позднейшие писания Нового Завета, как послание к Евреям или второе послание Петра. Первые христиане и апостолы умерли, не дождавшись "спасения"; Иерусалим разрушен; языческий Рим продолжает царствовать — и это вызывает сомнения. Появляются насмешники, которые спрашивают, где же обетования о пришествии Христа? С тех пор как почили отцы, все остается по-прежнему, как было от начала творения. В ответ этим насмешкам второе послание Петра указывает, что как некогда прежний мир погиб от потопа, так нынешнее небо и земля блюдутся огню, сохраняемые на день суда и погибели нечестивых. Одно надо знать — что "у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день" (Пс., 90, 4), — почему отсрочка в исполнении обетования должна объясняться не медлительностью, а долготерпением (гл. 3). Этот текст, в связи с преданием о хилиазме, вызвал многочисленные толкования; между прочим, он вызвал ожидание кончины мира около 1000 г., а затем в XIV в., так как "тысячелетнее царство" стали считать наступившим со времен Константина.

Э. в целом является едва ли не одним из первых догматов христианства; первый век был эпохой ее расцвета. Последующие века жили преданиями ранней христианской и отчасти иудейской Э., причем с течением времени отпадали некоторые старинные предания (например, чувственное представление о хилиазме, которое играло значительную роль в иудейской апокалиптике и было заимствовано христианами первых веков: см., например, фрагменты Папия). Из позднейших придатков отметим представление о мытарствах, некогда игравшее важную роль у гностиков, но усвоенное и православными. Э. западной церкви обогатилась учением о чистилище. Средневековая догматика схоластически разработала все частные вопросы о "последних вещах"; в "Summa Theologiae" Фомы Аквинского можно найти подробные сведения о различных отделах загробного мира, о местопребывании праотцев, детей, умерших до крещения, о лоне Авраама, о судьбе души после смерти, об огне чистилища, о воскресении тел и т. д. Художественное выражение этих воззрений мы находим в "Божественной комедии" Данте, а у нас — в апокрифической литературе о рае и аде, хождениях по мукам и проч., которая тянется в течение долгих веков и начатки которой следует искать в ранних апокрифических апокалипсисах. Современная мысль относится к Э. индифферентно или отрицательно; те из проповедников христианства, которые стремятся приспособить его к требованиям современной мысли, дабы открыть ему широкий доступ в круг интеллигенции, нередко совершенно искренно силятся представить Э. как случайный придаток христианства, как временный и преходящий момент, как нечто привнесенное в него извне той исторической средой, в которой оно возникло. Уже для греческой интеллигенции Э. апостола Павла служила соблазном, как мы видим это по впечатлению, произведенному его речью перед ареопагом: "когда же они услыхали о воскресении мертвых, они стали насмехаться, а другие сказали: об этом послушаем тебя в другое время" (Деян., 17, 32, ср. 24, 25). Тем не менее и теперь всякий добросовестный историк, научно изучающий историю христианства, вынужден признать, что христианство, как таковое, т. е. как вера в Христа, Мессию Иисуса, необходимо от начала было связано с Э., составлявшей не случайный придаток, а существенный элемент евангелия царства. Не отказываясь от самого себя, христианство не может отказаться от веры в Богочеловечество и в царство Божие, в конечную, совершенную победу, реализацию Бога на земле, — от верования, выраженного апостолом в 1 послании Коринфянам (15, 13 и сл.). Отдельные образы христианской Э. можно объяснять исторически, но основная идея ее, засвидетельствованная жизнью и смертью Христа Иисуса и всем Новым Заветом, начиная с молитвы Господней, представляет и до сих пор жизненный вопрос христианства — веры "во Единого Бога Отца Вседержителя". Есть ли мировой процесс, безначальный, бесконечный, бесцельный и бессмысленный, чисто стихийный процесс или же он имеет разумную конечную цель, абсолютный (т. е. на религиозном языке божественный) конец? Существует ли такая цель или абсолютное благо (т. е. Бог) и осуществимо ли это благо "во всем" (царство небесное — Бог все во всем) или же природа представляет вечную границу для его осуществления и само оно является лишь субъективным, призрачным идеалом? У христианства возможен на это лишь один ответ.